Распни Его

На момент толпа как будто затихла, прислушалась, присмирела. Скажи Шалфеев: «Братцы, сейчас вам привезут хлеб и я сам буду наблюдать за его раздачей», — может быть, голодный зверь повернул бы назад. Но этого не случилось. Шалфеев не был психологом. Заметив заминку, он закричал на стоявшего впереди оборванного рабочего:

— А тебе, сукин сын, мерзавец, я покажу кузькину мать! — И сделав начальственный жест в сторону полицейских, добавил: — Забрать этого подлеца!..

Как от спички загорелась сухая солома, сразу вспыхнуло и морем огня взметнулось пламя. Из толпы выбежала вихрем баба — жалкое, отвратительное, ничтожное существо. Сизо-землистое лицо ее, перекошенное флюсом, подергивалось конвульсиями, точно ей не хватало воздуха. Это была настоящая, классическая мегера.

— На, на, посмотри, — завизжала она острым, пронзительным криком и, подняв полы пальто, высоко заголила мокрый подол юбки.

Этот бесстыжий, грубый жест бабы употребляли в момент самого сильного и непреодолимого желания оскорбить и унизить врага — «плюнуть ему в морду».

Шалфеев всего ожидал, только не этого. Он как-то опешил и инстинктивно замахнулся на бабу плетью. В этот момент на него ринулись, как голодная волчья стая, рабочие. В мгновение ока Шалфеева стянули с коня; кто-то саданул его по черепу, и лицо залилось кровью; кто-то рванул руку, свернул ее в кисти, хрустнули кости, и рука повисла, сломанная. Шалфеев закричал отчаянно, громко и дико, как зверь. Закричал от боли и предсмертного страха. Он стал белее бумаги.

На выручку начальника в свалку бросились полицейские — конные и пешие. На миг черная масса завертелась водоворотом.

Мелькали в воздухе палки, плети, летели камни, бутылки, осколки льда. Победа осталась за толпой. Через несколько минут она, прорвав кордон, двинулась вперед к Неве, и в знак победы в голове подняли красное полотнище.

Литейный мост, самый длинный на Неве, занимали заставы от воинских частей. За мостом река разделялась и уходила двумя рукавами к Финскому заливу. Одним — она обнимала острова Аптекарский, Каменный и Крестовский, другим — Васильевский. Нева лежала белая, широкая, пустынная, сверкающая снежными алмазами. С моста прямой стрелой отходил Литейный проспект; были видны в солнечно-дымном, голубеющем тумане Летний сад, башни Петропавловской крепости, дворцы у набережной, Финляндский вокзал, Арсенал и купол Таврического дворца. Картина открывалась дивная, красоты изумительной, невыразимо-чудесной, единственной и неповторимой.

Когда толпа подошла к мосту, передние увидели стоявшего в ожидании высокого, стройного, молодцеватого унтер-офицера лейб-гвардии Московского полка, с четырьмя Георгиевскими крестами на груди. У него было слегка рябоватое, смуглое лицо, крупное, смело и решительно очерченное, с твердым, холодным взглядом черных глаз. Он стоял не шелохнувшись, как статуя из бронзы.

— Ишь дьявол стоит, — сказал кто-то, ухмыляясь, но с почтительным выражением. — Такой не побегеть…

— Тут, брат, наверно, наше дело не выгорит, — отозвался другой.

Толпа, замедляя ход, подошла к мосту. Передние остановились, задние подтягивались и сжимались в плотную массу.

— Служивый, можно переходить? — спросили передние.

— Нет, нельзя.

— To есть как это нельзя и почему нельзя, товарищ гражданин? — спросил жиденький господин в черном пальто с бархатным воротником, в пенсне на покрасневшем носу и с маленькой бородкой клинышком. По выражению лица и по тону голоса было заметно, что он старается язвить и показать «солдафону» свое превосходство и презрение.

— С каких это пор мосты охраняются войсками? От кого это они охраняются? От русских людей, поднявшихся на защиту своего права; от людей, которых морят голодом? Не объясните ли вы нам, любезнейший и достопочтеннейший, эту странную загадку?

— Не мое дело входить в обсуждение этих вопросов. Мое дело исполнить приказ, и я его исполню.

— Вы что же, Царя-батюшку защищаете и на немцев работаете, сепаратный мир в царском дворце готовите? Не пройдет этот номер. Товарищи, вот пред вами типичная шкура, которая хочет выслужиться…

Унтер-офицер сделал шаг вперед. В глазах его вспыхнул мгновенно огонь. Лицо точно преобразилось. Он сделал еще шаг, приближаясь к штатскому господину. Толпа затихла; будто озноб пробежал по телу. Расширенные, остановившиеся зрачки смотрели, впиваясь, в побледневшее лицо другого; от них нельзя было оторваться; они приковывали, как гипнозом. В них была суровая, грозовая сила. Еще шаг, сильный взмах кулаком — и оратель, как метеор, мелькнул и распластался на снегу.

Лицо унтер-офицера приняло прежнее спокойное, строгое выражение. Он повернул спину и отошел назад. В его манере держаться, в холодном бесстрашии, в его взгляде было что-то импонирующее, подавляющее. Толпа почувствовала огромную нравственную силу и склонилась перед ней.

— Ишь, черт, как бьет, — сказал с завистью и как будто с почтением тот рабочий, который восхищался унтером при подходе толпы. — Ловко свистнул. — И сказав эту сентенцию, ни к кому не обращаясь, тихо засмеялся.