Распни Его

— Теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него. Ни я, ни мать — мы разлучиться с сыном не можем. Я надеюсь, что вы это поймете. Поэтому я решил отречься в пользу брата. Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторой опасностью?

— Нет, Ваше Величество, — ответил Гучков, — опасность не здесь. Мы опасались, что если объявят республику, тогда возникнет междоусобие. У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, уверенность, что водворение старой власти — это расправа с ними, а потому нужна полная перемена. Нужен на народное воображение такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все…

Государь удалился к себе, чтобы подготовить соответствующий акт. Прошло еще некоторое мучительное время, как агония борьбы с наступающей смертью. На древних псковских колокольнях в Детинце в серой мгле над Пековой часы пробили полночь. За несколько минут перед этим Государь вручил своему врагу два листка среднего формата с отпечатанным на машинке текстом отречения. В заглавии не было установленных священных слов: «Божией милостью, мы, НИКОЛАЙ II, Царь и Самодержец Всероссийский»… Внизу справа стояла так хорошо знакомая министрам подпись: Николай. Влево и ниже от нее — подпись скрепившего документ Фредерикса.

Чувство неловкости, смущение и волнение овладело присутствующими. Скорее, скорее оборвать эти страшные мгновения. Государь пожал руки, собираясь уходить. Его спокойствие, выдержка и какое-то неизъяснимое духовное благородство потрясли Шульгина. Была жалость к человеку, «который в это мгновение искупал свои ошибки благородством мыслей, осветивших отказ от власти»…

— Ах, Ваше Величество, — вырвалось у него что-то похожее на крик сердца. — Если бы Вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого…

Депутаты подходили к дверям. На Гучкова с ненавистью смотрел стоявший у дверей молодой офицер лейб-гвардии Московского полка. Вот он схватился за шашку… может быть, сейчас блеснет сталь… Государь заметил движение руки, быстро сказал:

— Соловьев, успокойся, выйди в соседнее помещение. Я не хочу ничьей крови…

Как будто в глубине двух тысячелетий возникла другая картина — и ветер веков донес из тьмы Гефсиманского сада: «Петр, вложи меч твой…»

Итак, свершилось… Заклевали серые птицы белого орла. Клевали и выговаривали ему: «Ты высоко летал, ты высоко сидел, ты не хотел поделиться местом с нами». Клевали и уговаривали: «Примирись с твоим падением; это делается для счастья России, которую ты беззаветно любишь, больше всех твоих подданных. Принеси себя в жертву; это надо, чтобы спасти Отечество от унижения и позора, от разгрома ее вековым врагом. Пойми, что русское общество не желает больше самодержавия, не желает клетки даже золотой, висящей в зеленом роскошном саду. Прислушайся к народным кликам. Мы опоздали на сотни лет. Лозунг революционной Франции La liberté ou la mort мы кричим только теперь, хотя он воодушевлял нас на протяжении столетия…»

«Он пал жертвой своих добродетелей, — сказал Великий князь Александр Михайлович. — Он благоговел перед памятью отца, верил в незыблемость данной им присяги, прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным. Рок превратил его хорошие качества в смертельные оружия разрушения»…

Он пал потому, что легионы бесов вселились в русский народ и расплодились в нем в большом множестве Смердяковы и Верховенские. «Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начнется, ибо нет у нас для нее надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать в казармы, в стойла, зальют кровью и потом сами испугаются…» (Достоевский).

Он пал потому, что военные и гражданские власти растерялись, струсили и сдались на волю победителя. Ни одной серьезной попытки подавить бунт не было сделано. Кругом была «измена, трусость и обман…» Он пал потому, что «Временное правительство грозило в случае отказа Николая II отречься от престола — приостановить снабжение Армии… Возражали Царю во имя победы; теперь готовы отказаться от победы, чтобы добиться отречения», — записал в своих воспоминаниях изменивший Брусилов.

Он пал потому, что тысячи причин, бездна пороков, грехов и соблазнов толкали Россию к погибели. Шутов, скоморохов, бесноватых, оглашенных, распутных, пляшущих, болтающих снобов и кривляющихся идиотов сделал русский народ своими кумирами. Он гоготал, как жирный жеребец в стойле, когда пророк революции в разноцветной кофте кощунствовал и богохульствовал публично: