Распни Его

Рузский мог авторитетно возразить на это; мог сказать, что мнение Гучкова представляет плод пылкой фантазии; мог заверить, что если будет надо, он сам пойдет во главе верных долгу и присяге войск. Такое заявление блеснуло бы, как луч солнца; оно могло бы сыграть огромную роль: оно прорезало бы мрак окружившей Государя ночи. Но Рузский поддержал Гучкова. Может быть, не отдавая отчета в том, какое значение могут иметь его слова в эту трагическую минуту, он заявил:

«Ваше Величество, я должен подтвердить то, что говорит Александр Иванович: никаких воинских частей я не мог бы послать в Петроград»…

Все слова сказаны. Последний аккорд гучковской речи прозвучал в мажорном тоне. Это соответствовало величию момента. Так думал сам Гучков. Он находился в состоянии сильно приподнятых чувств, что было вполне естественно. Он играл на большой исторической сцене в классической трагедии. Перед ним был Царь, от которого он требовал отречения. Несомненно, что в какой-то мере к чувствам, самопроизвольно возникшим в этот момент, присоединился и наигранный актерский пафос, годами въедавшийся в его существо. Честолюбивый, жадный до эффектов, постоянно стремившийся быть наверху, играть первую роль, он выработал в себе черты постоянного игрока и артиста.

В мягко освещенном салон-вагоне, с зелеными шелковыми обоями, настала полнейшая тишина. Гучков и Шульгин ожидали сильно драматической, шекспировской сцены, повышенного тона, даже крика, движения сильных, истерических чувств. Рузский шепнул сидевшему рядом с ним Шульгину: «Он уже отрекся». Но «монархист по крови», блуждавший между готовностью к изъявлениям верноподданнических чувств и такой же готовностью принять участие в свержении монарха, человек среднего калибра, с мальчишеской склонностью к фантазиям в духе толстовского Коли или Марии Башкирцевой («Будь я мужчиной, я покорила бы Европу»), пропустил сведение между ушей и ожидал «безумных словоизлияний» и «эксцентрических» жестов.

Но Гучков ничего нового не сказал; все высказанное им было жеваное и пережеванное. Тактика и цель действий была одна и та же: обрушить на голову Царя гору убийственных фактов, оглушить, напугать, произвести давление на его психику, волю и разум и добиться вожделенных политических перемен. События благоприятствовали; явилась возможность требовать не только ответственного министерства, но и отречения. Государь сумел остаться спокойным. Процарствовав двадцать два года, он научился мудрости угадывать и понимать с первых слов то, что еще не сказано, что будет сказано и чего добивается и о чем старается верноподданный. Эти три дня показали ему, что надеяться больше не на кого. Он мог уволить Алексеева, Рузского, сменить весь высший командный состав, но он не знал, кем заменить уволенных, и не был уверен, что эта замена пройдет безболезненно для армии. Оружие скорби прошло через его душу. Россия отреклась от него… Один, в одиночестве думал он страшную думу. Это было выше сил человеческих. Помощь надо было искать вне земли. И он обратился к Богу, веря в Него беспредельно. Не раз посещал он обсерваторию; через большие телескопы наблюдал таинственное движение бесчисленных звездных миров, видел в беспредельности космической пустыни светлые туманности, скопление небесных тел и таинственные пылающие огни созвездий. Миллионы, может быть, миллиарды лет неслись эти загадочные миры по начертанным путям. Всякий раз, уходя, он уносил в душе трепет, умиление и восторг. Душа и сердце сливались в великом славословии: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение»… Как царь Давид, он самозабвенно преклонялся перед непостижимым величием Творца Вселенной. Только Он может указать путь. И когда, после напряженной, замкнутой душевной борьбы он пришел к решению сложить венец и бармы Мономаха, он почувствовал нравственное облегчение и успокоение. Боль не утихла совсем, но острота ее исчезла; сердце стало нечувствительным, как бы онемевшим. «Да будет воля Божия», — произнес он, осенив себя крестом, когда молился перед иконой Христа в терновом венке.

Государь обвел мимолетным взглядом присутствующих, на мгновение задержался на старом, седом Фредериксе (ему стало его жалко), скользнул по Рузскому, который прочитал для себя немой укор, и совершенно спокойно сказал, не выдавая внутреннего волнения: «Я вчера и сегодня, ранее вашего приезда и после разговора генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной думы, много думал над вопросом, который в определенном смысле поставлен группой общественных деятелей. Я вновь повторяю то, что говорил всегда: нет такой жертвы, которую бы я не принес за мою Россию… Во имя блага, спокойствия и спасения России я принял решение отречься от престола. До трех часов я готов был на отречение в пользу сына, но теперь…»

Тут голос у Государя дрогнул, на момент он остановился, но быстро преодолел волнение и опять спокойно, ровно, точно и просто продолжал: