Распни Его

— Николай Владимирович, вы знаете, что Ее Величество дает ответственное министерство. Государь едет в Царское. Там находится Императрица и вся семья, Наследник болен корью, а в столице восстание… Когда стало известно, что уже проехать прямо в Царское нельзя, Его Величество в Малой Вишере приказал следовать в Псков к вам, и вы должны помочь Государю наладить дела.

Фредерикс говорил немудреные, нескладные слова, облекал их в неуклюжую форму, язык повиновался плохо, но что-то простое, сердечное и трогательное было во всем, что он говорил.

— Теперь уже поздно и трудно что-нибудь сделать, — с раздражением ответил Рузский. — Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Государственной думой, меня не слушали. Дума давно настаивала на реформах, требовала их. Думу не послушали, потому что голос хлыста Распутина имел больший вес, чем голос достойных людей. Россия управлялась Распутиным и докатилась до Протопопова, до неизвестного и неспособного премьера Голицына, до всего того безобразия, которое сейчас. Посылать войска в Петроград уже поздно. Выйдет лишнее кровопролитие и лишнее раздражение. Войска, посланные для усмирения, надо вернуть назад. Да они и драться не будут: все перейдут на сторону восставших…

— Меня удивляет, при чем тут Распутин, — заметил с достоинством Фредерикс. — Какое он мог иметь влияние на дела? Я, например, даже совершенно его не знал…

— О вас, граф, никто не говорит. Вы были в стороне, вы не в счет. Вы не знали Распутина, зато другие знали…

— Что же, по-вашему, делать? — спросило несколько голосов сразу. — Вы видите, мы стоим перед пропастью. На вас только надежда. Неужели же не осталось начальников и частей, верных присяге?..

По лицу Рузского бледной тенью пробежала загадочная гримаса. Он почесал большое оттопыренное левое ухо и, смотря в упор на взволнованных свитских, сказал с иронической усмешкой:

— Что делать?.. Хм… Теперь, может быть, осталось одно: сдаться на милость победителей…

— Вы, кажется, сгустили краски, Николай Владимирович. Например, вы сказали, что все говорят о сепаратном мире. Вы ведь отлично знаете, что это неправда. Государь верен слову. Он не вложит меч, пока враг не будет разбит. Как же вы можете повторять неправду, а тем паче верить ей? — сказал огорченный и разволнованный Фредерикс.

— Вы говорите то, что вам внушил изменник Родзянко, — резко выкрикнул побагровевший Воейков. — Я имею другие сведения: бунтует чернь, столичные отбросы, которым если дать волю, так они камня на камне не оставят от того, чем была Россия. И ради этой бунтующей черни вы складываете оружие?.. Я лично переговорю с Родзянко по прямому проводу. Простой бунт превращать в мировое событие преждевременно…

Рузский презрительно и насмешливо усмехнулся. Дворцового коменданта он не переваривал и не скрывал пренебрежительного к нему отношения. Не будучи близок ко двору, к знати, он не имел внешнего лоска. Сухой по натуре, он чаще был резок и порой груб.

— А вы думаете, что он подойдет к аппарату, когда узнает, что вы хотите с ним беседовать? Сомневаюсь. С вами он не пожелает говорить…

Может быть, Рузский и еще что-нибудь сказал бы сконфузившемуся, почувствовавшему стыдливую неловкость Воейкову, но вошел скороход и громко доложил, точно отрапортовал: «Его Императорское Величество изволят направляться в столовую».

Обед был короткий, но как мучительно долго он тянулся! Только Государь спокойно разговаривал с Рузским и Фредериксом. Все остальные молчали. Чувствовались неловкость, напряженность, смущение. Проползла неслышно и незримо политическая змея и разделила людей на два лагеря. Отлетела, как душа, старая воинская благородная прямота, искренность и приятельство. Люди стали чужими…

Дубенский, который больше всех ратовал за Псков и за Рузского, был обескуражен и подавлен до последней степени. Чувствовал, что какая-то доля ответственности лежит и на нем. Он попробовал поговорить с Даниловым; просил его повлиять на Рузского, но получил категорический отказ и стереотипную фразу: «Я ничего не могу сделать. Меня не послушают. Дело зашло слишком далеко»… Удрученный Дубенский направился к Нилову. Старик не мог переносить душевную трагедию молча, в одиночестве. Ему нужен был разговор, как нужен для страдающего физической болью успокаивающий, облегчающий стон.

Адмирал Нилов был в купе, был возбужден, мрачен и, задыхаясь от негодования, говорил Долгорукову:

— Этого предателя Рузского надо арестовать и убить, иначе погибнет Государь и погибнет Россия. Только самые решительные меры по отношению к изменнику, может быть, смогут еще улучшить положение… Но на решительные меры Государь не пойдет… В этом весь ужас положения…