Распни Его

Дубенский был задет за живое; можно сказать, был поражен в своих самых горячих чувствах. Всю ночь он не спал, переживал страхи, волновался, обдумывал, писал предупредительные письма, предсказывал и советовал — одним словом, он действовал как государственный муж; по крайней мере, ему так самому казалось. И вдруг!.. Сзади сонное царство, никто не трепещет, не горячится и не высматривает беспокойно в окно; как будто всеобщий ноль внимания к его тревожным сигналам. Свое возмущение, неудовольствие и обиду он излил потом в дружеской беседе Федорову: «Царь едет, может быть, на пропятие, а они спят?!»

Воейков спал так крепко, что его не сразу смогли разбудить. Вышел в коридор с всклокоченными волосами, с помятым лицом и с выпученными, округлыми, странными глазами, что у него бывало в минуты внезапного нервного шока. Начали обсуждать, что предпринять; одни советовали — возвращаться в Ставку, другие — ехать в Псков. У одних было тайное недоверие к Алексееву, у других такое же к Рузскому. Выслушав мнения, Воейков прошел в вагон к Государю; вернулся очень скоро и объявил повеление: назад через Бологое, в штаб Северного фронта.

* * *

Псков. 8 часов вечера. Царский поезд, мягко замедляя ход, подошел к станции. Тускло, полуосвещенно, пустынно. На платформе только одинокий железнодорожник, а в самом дальнем конце — темный силуэт караульного солдата. Больше никого: ни военных, ни штатских, ни главнокомандующего фронтом, ни штабных генералов, ни должностных лиц, ни почетного караула. Как будто это прибыл не Царь Русской земли, Император и Самодержец Всероссийский… Так ли встречали его раньше? О нет!.. Далеко не так. Задолго собирались в большом числе, терпеливо ждали, почтительно и торжественно замирали при его приближении, ловили улыбку его глаз, волнуясь отвечали на его вопросы.

Почему же теперь не было обычной, церемониалом и уставом предусмотренной встречи? Может быть, было холодно и генерал Рузский боялся простудиться? Может быть, Государь сам распорядился, чтобы его не встречали, — из деликатности не хотел беспокоить людей зимним вечером? Нет! Не встретили потому, что генерал Рузский счел это ненужным. («Я распорядился, чтобы прибытие Царя прошло незаметно».) Приблизилось еще не осознаваемое ясно начало конца. Главнокомандующий фронтом по приказу Алексеева готовился разыграть последний акт трагедии русского трона; готовился вырвать у Царя его самодержавные права и привилегии. Поэтому он признал дальнейшие церемонии излишними. «Теперь не до встреч», — сказал он генералу Данилову.

Генерал-адъютант Рузский не только не встретил Царя, но и не очень торопился к нему. Лишь спустя двадцать минут на платформе показалась согбенная фигура главнокомандующего Северным фронтом. Он шел медленно, опустив голову, как будто о чем-то раздумывая. Это был седой болезненный старик, с бледным, желчным, хмурым лицом. Из-под очков в золотой оправе смотрели сумрачно и неприветливо подслеповатые небольшие серые глаза. На ногах его были резиновые галоши. Внешний вид не говорил ни о величии, ни о значительности, ни о том, что этот человек повелевает сотнями тысяч людей. Глядя на него, можно было подумать, что его снедает внутренний недуг: может быть, раздражает больная печень или тупой болью сосет геморрой. За ним, отступя два шага, шел начальник штаба генерал Данилов, и замыкал шествие высокий плотный брюнет в длинной гвардейской шинели, с походной сумкой через плечо — адъютант граф Шереметев.

Царь принял Рузского на короткий момент. Поздоровались и почти тотчас же расстались.

— Мы с вами поговорим, Николай Владимирович, после обеда, — сказал Государь. — Наш разговор будет долгим; не стоит его сейчас начинать…

Перед обедом свитские генералы окружили Рузского. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, в позе уставшего, раздраженного человека, у которого по пустякам отнимают драгоценное время. Он откровенно презирал эту толпу из царского окружения. Он снисходил до нее, и это уже его раздражало. Расспросы о положении, просьбы и выражение надежд, сыпавшиеся со всех сторон, возбуждали в нем желчь и ненависть. Ему хотелось сказать что-нибудь особенно резкое, обидное, пренебрежительное, чтобы заставить этих приближенных «наперсников» Царя спуститься с высот на землю и почувствовать заячью тревогу за свое личное положение. Почти злорадствуя, как будто это доставляло ему удовольствие, он рассказал о революции в столице. Из всех генералов он, кажется, лучше других усвоил революционную фразеологию.

Старый Фредерикс стоял тут же в толпе перед сидевшим Рузским. Он не все отчетливо слышал, и не все хорошо дошло до его сознания. Но внутреннее чувство и сердце внушили ему тревогу, подсказали ему, что Императору Николаю грозит большая опасность. Волнуясь, он обратился к Рузскому, стараясь возможно яснее и убедительнее изложить свою просьбу: