Распни Его

Несомненно, он хотел подбодрить, утешить, успокоить. Ни одним звуком не обмолвился о грызущей сердце тревоге. Писал так, как будто чувствовал себя совсем неплохо; как будто относился ко всему спокойно и уверенно. Ночью опять вспыхнуло снедающее душу беспокойство. В Лихославле Государю передали телеграмму некоего господина с кондитерской фамилией Бубликов. Имя ничего не говорило ни уму, ни сердцу. Вероятно, маленький человек вынырнул случайно из серой гущи на гребень мутной волны. Бубликов сообщал всем железнодорожникам, что в Петербурге произошел государственный переворот, что старая власть, доведшая страну до краха, «создавшая разруху всех отраслей государственного управления», свергнута восставшим народом и что за дело взялись новые люди. Как и подобает «вождям», Бубликов «взывал» к железнодорожникам, прося их напрячь усилия, чтобы достигнуть наилучшей работы.

Телеграмма не остановила Государя и не устрашила его. Вождь армии и флота, Самодержец Всероссийский обладал мужеством гораздо бóльшим, чем те, которые кричали о его никчемности, слабости и безволии. Литерные поезда продолжали свой путь. После обеда Государь ушел к себе и больше не показывался. Но свита волновалась, нервничала, и беспокойство ее возрастало, прогрессируя. По линии ползли панические слухи. Ночь, тьма, полнейшее неведение, что впереди, действовали на них резким, угнетающим образом. Свиту обуревал страх. Долго почти никто не спал. Собирались в группы и тревожно обсуждали положение. Сидеть в одиночку, по своим купе, было нестерпимо. Особенно сильно волновались в первом поезде, шедшем впереди.

— Надо Государю доложить об опасности. Нельзя подвергать Его Величество диким случайностям, — говорил Дубенский барону Штакельбергу и генералу Цабелю. — На каждой станции может случиться злонамеренное крушение. Любой стрелочник может направить поезд под откос. Верить никому нельзя. На каждой станции может быть произведено злодейское нападение на священную особу Государя. Небольшой конвой казаков не сможет оказать достаточно серьезного противодействия…

На одной из станций перед Бологое в «свитский» поезд передали телеграмму из столицы. Неведомый сотник Греков решительно и громко приказал железнодорожникам литерные поезда А и Б направить не в Царское Село, по желанию Царя, а непосредственно в Петроград в его распоряжение. На страницах русской трагедии случайно мелькнула роспись новой личности. Думал ли сотник Греков, что эта роспись будет для него потом подобна каиновой печати? Что чувствовал молодой офицер? Может быть, опьяненный неведомой силой бунтарской удали, мальчишеским задором, он испытывал восторг и гордость!.. Слепая судьба в суматохе сунула ему в руки исполнение хулиганской исторической роли.

Телеграмма произвела эффект разорвавшейся бомбы. Чувство холодного, всеподавляющего страха разлилось от головы до пяток. Сердце упало, заныло, забилось, как пойманная птичка. Проклятая ночь безжалостно взвинчивала нервы и натягивала и напружинивала их, как струны. Были все вместе, не расходились, чутко ко всему прислушивались. Чувствовали, что поезд направляется в огромную пасть зверя. Тревожно судили и рядили. Решили писать. Дрожащей, неверной рукой, волнуясь и спеша, Дубенский написал письмо Федорову. Изложил обстановку и высказал мнение: дальше ехать нельзя, не следует. «Лучше повернуть из Бологое на Псков, там Рузский, там штаб, войска, там спокойная, тихая обстановка, там Государь все узнает, взвесит и решит»… На ближайшей станции высадили офицера с письмом и приказали дождаться царского поезда. В 12 часов ночи приехали в Бологое. Здесь их ждала телеграмма Воейкова: «Маршрут прежний. Во что бы то ни стало — пробиваться в Царское Село».

Последний душевный трепет этой ночи свитские пережили на станции Малая Вишера, куда прибыли в половине второго часа. Дубенский, Цабель, Штакельберг и другие господа устремились на перрон. Маленький, благообразный, ласковый старичок — начальник станции — словоохотливо рассказал им последние известия о петроградских событиях. Он еще не окончил своего повествования, как произошло новое событие. К станции подкатила дрезина; из нее выскочил высокий стройный офицер железнодорожного полка. На него все устремили внимание. На разгоряченном лице его были заметны следы тревоги и крайнего утомления. Подойдя к генералу Цабелю, прибывший доложил:

— Ваше превосходительство, станции Тосно и Любань заняты революционерами. Любань занята ночью солдатами-изменниками лейб-гвардии Литовского полка. Посты от железнодорожного полка сняты и разогнаны. Бунтовщики выставили повсюду свои караулы. Мне не удалось установить, есть ли у них орудия. В последний момент я вырвался на дрезине, чтобы доложить о случившемся и предупредить.