Распни Его

— Для победы над революцией — нужна решимость. А ее нет. Нет самого главного: одинакового отношения к происходящему и одинакового мышления относительно мер противодействия. Главная забота Алексеева — сохранить армию, оберечь ее от разложения; сохранение монархии и режима для него дело второе, как бы второстепенное. Но можно ли сохранить армию без монархии? Я этого не думаю. Поэтому мы и катимся курьерским поездом к тому, что у нас не будет ни монархии, ни армии…

«Кому повем печаль мою?» — вот слова, которые Государь мог бы сказать в эти дни. Его окружали те же лица, та же прислуга, та же обстановка, но некому было раскрыть душу, сказать о том, как больно ноет сердце, как тяжко томится и страждет смертельно раненная душа. Он чувствовал себя одиноким. Всегда, почти всю жизнь, он таил в себе свои переживания, охранял от всех свой внутренний мир, боялся порой обнаружить слабость и не был потому ни к кому интимно близок. Когда-то живой, веселый и жизнерадостный, он давно утратил эти свойства. Шапка Мономаха оказалась действительно тяжелой. Надо было отрешиться от личной жизни, взвалить на плечи непомерную ношу, днем и ночью, всегда и постоянно думать об управлении огромной империей. Это было свыше сил человеческих. В этом самоотречении во имя бесконечно любимой Родины он не встретил поддержки со стороны русского общества. Его трудов оно не облегчило, но затруднило государственную жизнь до предельной степени.

В пути Государь, как обычно, обедал и завтракал в общей столовой. Он входил тихо, деликатно здоровался, пожимая каждому руку, мягко, застенчиво улыбался и старательно скрывал свои тревоги и большое горе. В течение обеда он поддерживал общий разговор о самых обыкновенных вещах. Даже шутил, стараясь изменить мучительное настроение у своих собеседников. Только глаза, задумчивые и печальные, да обрезавшееся, заострившееся лицо с темными кругами, говорили без слов о тайных нравственных страданиях. Человек, которого подполье иначе не называло, как «деспот, вампир, кровавый Николай», — обладал тонкой, чуткой, христианской душой. Ему не было свойственно чувство мести, кровожадности и спокойной, бесстрастной жестокости. Он считал для себя наивысшим счастьем осушить слезы бедняку, дать воскресную радость каждому подданному.

В течение дня 28 февраля настроение у Государя было грустное, подавленное, но смягченное. Яркое солнце вливало бодрость: царствует Бог и вечно и премудро все сотворенное Им. Что человек?! — «выходит дух его, и он возвращается в землю свою; в тот день исчезают помышления его»… Красота древней исторической Руси, встречи на станциях, народные клики — все это отодвигало горе и заставляло забывать о столичной вакханалии. Вечером он наблюдал прекрасный, феерический закат солнца; ехали по лесу; на золотисто-багряном фоне неба четко выделялись тонкие ажурные ветви голых деревьев. Стояла тишина и неизреченная красота.

Может быть, Государь вспомнил милые, нежные стихи Жуковского, которые он когда-то пел дуэтом вместе с драгоценной Аликс. Он любил природу всей силой души, всем биением сердца и отзывался на ее влекущие красоты. Она не предаст и не обманет, как человек.

Уж вечер… облаков померкнули края…
Все тихо, рощи спят, в окрестности покой…
Сижу задумавшись; в душе моей мечты;
К протекшим временам лечу воспоминаньем…
О дней моих весна, как быстро скрылась ты,
С твоим блаженством и страданьем…

Тишина… торжественная, великолепная тишина! Горит, пылает вечерняя заря. Все смолкло — ни звука, ни колебания, ни ветерка. По лицу Государя пробегали свет и тени. Волосы как будто горели в закатном огне; отсвечивали, как нимб святого. Он стоял неподвижно, долго и, казалось, не замечал времени. Стоял, пока не погасли краски и золотисто-розовая игра света не уступила места холодным сумеркам. В этот день из Вязьмы он послал телеграмму Аликс:

«Выехали сегодня утром в 5 часов. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий Ники».