Расплавленный рубеж

– Это что, – включился в разговор еще один посвященный в тайну, – у нас в школе не такие «костры» видели. Может, помните, раньше спички были, на коробках горящую головешку рисовали. В тот же год, когда про зажимы байка пошла, и на этих коробках Троцкого рассмотрели. Его тоже «вверх ногами» надо было перевернуть, и языки пламени тогда были похожи на острую бородку, нос и завиток волос. Ну вылитый Троцкий в профиль.

– И все в один год, – заметил кто-то из толпы, – этикетку на спичках переделали, зажимы в траву выбросили.

– …и запылали костры инквизиции, – добавил кто-то совсем тихо.

Раздался резкий лямзинский окрик:

– Обе-е-ед! Ватага, становись на обед. Чего встал? Готовь кашеметы, ватага.

Лямзин ходил вдоль очереди к полевому котлу, выдергивал за рукав солдат из старого полкового состава, тихо говорил украдкой, подмаргивал, показывал на угол дома. Роман получил свою порцию на раздаче, зашел за указанный Лямзиным угол. В укромном месте поместилась затянутая диким виноградом беседка, в ней стол, заваленный яствами, Лямзин «подорвал» сегодня богатый подвальчик. Стояла откупоренная склянка повидла, нетронутая банка помидоров в томате и гвоздь программы – ополовиненная банка огурцов, где в рассоле плавала, как поплавок на реке, бутылка водки.

– А? Каков натюрморт? – хвалился Лямзин. – В старшины меня выбирайте – горя знать не будете.

– Да если б от нашего слова зависело, Саня, – потирая руки, сказал Опорков.

Сальников ухватил бутылку за короткое горлышко, дернул из банки, вышиб ударом о донце сургучовую пробку, вместе с ней пролилось не больше трех капель, набитой рукой разлил по кружкам. Опорков заглянул на дно, проверил содержимое чужих посудин и с одобрением выдал:

– Глаз-алмаз.

Встали, сдвинули кружки. «За победу!» – произнес каждый на свой лад: кто тихо и чувственно, кто с бравадой, громогласно. Набросились на еду. Заливали кашу томатом из банки, закусывали помидорами; толстым слоем ложилось повидло на хлебный кусок.

Отломив ветку груши, Опорков сыто рыгнул и взялся выстругивать зубочистку.

– После такого обеда поспать бы, – ковырнул он веточкой меж зубов, встал из-за стола, расправил большими пальцами ремень на животе.

Роман снова стал стаскивать через голову гимнастерку, готовясь к жаркой работе. У штабеля наваленных досок сидел молоденький боец, клеймил свой новый, только что опорожненный котелок. Уперев колесико зажигалки в бок котелка, он прокатывал его по белому металлу, выводя неровные буквы: Собкалов Федя. Роман, увидев в его руке знакомую вещь, спросил:

– Откуда «вдовушка», Федор?

Тот улыбнулся, раскрыл руку: ты не ошибся, это она – «вдовушка». Немецкая бензиновая зажигалка, прозванная так солдатами за безотказность: даже немного подмоченная, она никогда не капризничала. Роман взял ее:

– Точно такая. И штамп на боку, и хомуток вот здесь под шнурку.

– Брательник старший подарил, – ответил Федор. – Он по весне без руки явился, а меня забирали как раз, малеха не разминулись с ним – на станции встретились. Мать сразу за двоими плакала. Глянет на братана – лицом аж засветится, потом на меня – опять бледнеет. Он мне «вдовушку» напоследок отдал, на удачу.

– У меня тоже была, – любовно вертя в руках зажигалку, признался Роман, – да посеял в окопе. Или слямзил кто.

Федор улыбнулся, наверняка наслышанный о том, кто такой Лямзин.

Не чуя, что о нем идет речь, Лямзин с видом начальника прохаживался среди жующих:

– Заканчивай прием пищи, становись на работу.

Он встал рядом с азиатским узкоглазым бойцом, выразительно заглянул в его нетронутый котелок. Азиат сидел, сложив ноги по-турецки, жмурился на солнце, шептал молитву или вспоминал далекий дом.

– Ты чего, мой юный друг? Диверсию мне решил устроить? Голодный солдат – плохой солдат.

Азиат открыл глаза, губы шевельнулись на бесстрастном желтом лице:

– Каша свиной сало заправлен – нельзя.

Лямзин мило улыбнулся:

– Чучмекской кухни захотелось? Не жди, харя, не подвезут.

Щелки глаз у азиата хищно вытянулись:

– Я не чучмек! Каракалпак есть!

– Ты чумазая масса есть, – стал терпеливо объяснять Лямзин. – Вы все для меня чучмеки завоеванные. Ты вчера из пустыни вышел, тебя русский стоя писать научил. Пока мы не пришли, ты по-бабьи, на корточках, ссал.

Каракалпак вскочил, Лямзин отвесил ему звонкую оплеуху. Присев на корточки перед распластанным телом, он продолжил:

– Что, харя, с земли удобней тебе разговаривать? Мы в пустыню твою пришли, дороги, библиотеки, театры тебе построили, а ты, свинья, брыкаешься, не хочешь из чучмека цивилизованным становиться.

Каракалпак сплюнул на землю кровь, затараторил, мешая свою и чужую речь:

– Омар Хайям слышал? Тамерлан слышал? Самарканд был? Бухара был? У нас сивилизаций длинней!

К Лямзину подскочили Роман и Опорков:

– Саня, не трогай его. Водка, что ль, в голову ударила?

Лямзин рвался из их крепких рук:

– У кого длинней? Слышали, братва? Сам же выводит…

Каракалпака подняли набежавшие земляки, такие же маленькие, черноволосые, узкоглазые. Отряхивали пыль, стали успокаивать. Лямзина уводили, а он все возмущался: