Расплата

- Не скажи. Мы с тобой когда садились – время другое было. Мне, вон, мои рассказывают, что сейчас на Воле делается, так я поверить не могу. Всё по-другому! Трайбер иностранец, а наши политики знаешь, как с ними теперь заигрывают? Наперегонки! Рубль-то обвалили окончательно, нищебродами себя официально объявили, и теперь каждому заграничному херу в рот заглядываем, как проститутка придорожная. До позорного, говорят, доходит. Посмешищем для всего Мира стали. Поэтому, если предположить, что Трайбер хоть сколько-нибудь видный общественник или, например, близок к политике – то очень даже может быть, что с ним дружит кто-то из таких наших, против кого Носачов не пойдёт. Вопрос только в том, где тот предел, за который не переступит и этот неведомый товарищ, каждый ведь всё равно в первую очередь за свою задницу держится.

Я плохо понимала, о чём она толкует, мне не хватало жизненного опыта и представления о том, что вообще такое эта политика, но безумно хотелось верить в то, что Николос не связан с Носачовым. Хотя... Какая теперь разница?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 24

Лежала на шконке, кутаясь в одеяло, и никак не могла согреться - до колотуна. Бабы спали, в окно барабанил срывающийся с неисправного водоотвода поток ледяного дождя. Неужели никто не слышит, что он бьёт прямо по мозгам?

Господи, как мучительно стыдно... Но ведь я должна была попробовать, правда?

...Взгляд Николоса – внешне невозмутимый, но словно с трудом переводящий с русского на немецкий то, что я только что сказала... И долгая пауза, во время которой я почувствовала себя не просто сволочью, готовой сбагрить родного ребёнка незнакомому дядьке, но и полной дурой, считающей, что это вообще возможно. Не выдержала и, тяжело двинув ножками стула по бетонному полу, отошла к окну. Оно было грязное, решётка по углам затянута паутиной с мухами. С обратной стороны мутного стекла часто ложились первые капли дождя. Ненавижу осень, когда всё вокруг становится мучительно серым, но и ждать весну теперь не для меня. Мне бы наоборот – остаться навсегда в этой середине ноября, чтобы у нас с Алёшкой навсегда осталось ещё три месяца в запасе.

- Сколько человек ты убила?

Я вздрогнула и медленно развернулась к Николосу. Он сидел, откинувшись на стуле, – одна рука на столе, другая свободно опущена на бедро, лицо спокойно, словно он спросил всего лишь о том, скольких я нарисовала на прошлой неделе. И я вдруг поняла, что всё бессмысленно. Я ведь совсем забыла, что для всего мира Алёшка - сын жестокой убийцы. А ещё, глупо было даже предполагать, что Трайбер пасётся здесь сам по себе. Его присутствие на Дне колонии, разрешение пообщаться с заключёнными ради сбора материала для своей работы, платная свиданочка... И вот, как теперь выяснилось, даже доступ к информации по моему Делу. Это невозможно без дружбы с Начальником колонии. Ну и что это? Зачем? Очередная провокация от Администрации, или просто Боброва особо интересный кадр для иностранчика, пишущего о Тёмной стороне России?

- Пятерых, - после короткой паузы мёртво ответила я и заметила, как заинтересованно дрогнула бровь Трайбера. – Ножом. Просто ради острых ощущений. Скучно было, вот и развлекалась. – Помолчала, яростно, но даже не замечая как, сгрызаю вишнёвую сладость с губ. Досуха. До саднящих ранок. – Ладно, я пойду. Всё равно не расскажу ничего нового, кроме того, что есть в Деле, а мне сегодня ещё по сортиру дежурить. И спасибо за письма, а то у нас тут знаешь как скучно... – Снова помолчала и, скрывая обуявшее меня отчаяние, нарочито грубо рассмеялась: - Иногда даже опять убивать хочется...

И вот теперь я лежала на шконке, унимая волны огненной дрожи по всему телу, и вспоминала, как выходила из комнаты свиданий, а Трайбер, отбивая пальцами ритм по краю стола, даже не обернулся мне вслед.

Господи, как холодно... Невыносимо холодно. Неужели больше никто этого не чувствует?..

* * *

Почти неделю провалялась с температурой под сорок в лазарете. Тело ломило и выкручивало, казалось, дышу пламенем, но при этом под кожей - вечный стылый озноб. Как не вовремя! Каждый день, каждая минутка на счету, а я просто наблюдаю, как медленно тают, попадая на зарешёченное окно крупные хлопья снега... Как там Алёшка? А вдруг, тоже заболел? Сейчас самый сезон простуд, а ему нельзя. Никак нельзя!

С соседками по палате не общалась, не рисовала, книжек не читала. Про немецкий словарь даже вспоминать было тошно. Просто с утра до ночи пялилась в окно и думала о сыне. А после того как меня выписали, ещё неделю чувствовала себя больной и поэтому, собрав волю в кулак, к Алёшке не ходила.

* * *

Почти сразу после выписки рассказала Марго о встрече с Трайбером.

- Не знаю, что это было. Какое-то... как озарение, понимаешь? Так стыдно теперь. Скажет – раскатала зэчка губу на загранку. Дура.