Райское яблоко

Во сне она каждый раз видела себя подростком, и все, что происходило, всегда происходило в том старом доме на Серпуховке, которого давно нет, его снесли. После странного и оставившего у нее неловкое чувство разговора с Алешей Анна долго не могла заснуть. Она знала, что он, закрывшийся в своей комнате, тоже не спит, и ей хотелось войти к нему, обнять, поцеловать, прижать к себе, заставить, в конце концов, рассказать ей, что с ним происходит, и если возникла какая-то девочка, девушка, женщина и трудно ему, так, как трудно бывает тому, кто ступает на очень горячий, совсем раскаленный под солнцем песок, – то кто же сейчас, кроме матери, кто же…

И Анна заснула. Дом на Серпуховке немедленно вырос на том самом месте, где он стоял прежде. Она, муж и мама сидели и ели. Их стол висел в воздухе. Земля внизу напоминала мякину, была очень черной, горячей и влажной. Вокруг небольшого здания слева шныряли и что-то кричали пожарные. Она догадалась неведомо как, что в здании скрылись бандиты и взяли в заложники тех, кто внутри.

– Володя, смотри! Это, кажется, техникум, – сказала она.

– Не техникум. Школа, – ответил ей муж. – И при ней детский сад.

И вдруг – в своем новом, отличном костюме – сорвался и бросился вниз.

Он очень неловко скользил, оступался и падал, как падал, когда бывал пьян. Весь сразу испачкался, комья земли налипли на волосы.

Потом подбежал к самой двери и скрылся.

Проснувшись, она еще долго лежала, как будто боялась, что это не сон. Казалось, что вся она – тоже в земле, и если откроет глаза, то увидит дом на Серпуховке, который снесли.

Глава семнадцатая Как Алеша пошел на каток

Нефедов курил и на этот счет имел свою, чисто нефедовскую философию.

– Мне плевать, – сказал Алеше грубый и неотесанный Нефедов, – что происходит вокруг меня. Я закурю, и меня заволочет дымом. За дымом ни я их не вижу, ни они меня.

Под словом «они» подразумевались «люди». Людей Нефедов не любил, но любил животных и женщин. Для женщин он был маловат, а животных им некуда было бы летом девать: родители его работали в Швейцарии, и летние каникулы Нефедов проводил в Цюрихе.

– Скучная жизнь, – объяснял Нефедов, – сидят там, дрожат, как бы их не поперли. Совсем омертвели. А здесь хорошо! Богатые, бедные. Пьют, убивают. Здесь будет что вспомнить. А знаешь, где лучше всего? На катке.

В субботу пошли на каток. С того ослепительно-белого снега, который и выпал во вторник, засыпал Крылова, а также и Сашу, а также Марину, когда она в черном платке на плечах догоняла Алешу, а также и женщин, сидящих на лавочке, а также и Зверева, пьяного фавна, который, приехав к Марине, остался, – с того ослепительно-белого снега прошло семь холодных и ветреных дней.

Зима наступила, открылись катки. Алеша не видел Марину со вторника и ей не звонил. Было стыдно и страшно.

Доехали до «Спортивной», вышли на улицу. Нефедов закурил. Коньки его стукнули по мостовой, как будто хрустальные рюмки с шампанским. В раздевалке было много народу, толкались, пахло мокрыми девичьими волосами, на которых не сразу таял снег, а медлил, блестел и искрился. Работал буфет, торговали пирожными. И лица у всех, приходящих с мороза, уже были красными, мокрыми, свежими.

Нефедов катался отлично: намного быстрее, ловчее Алеши. Поэтому он и сказал:

– Проедусь-ка я разомнусь. Не теряйся.