Рай в шалаше

— Не сердись. Личностно я нелепый человек, вполне допускаю, но мне так проще. Пустяки все это! Налить чаю?

— Да нет, не хочется что-то. Иди выключи чайник, сгорит.

Костя послушно встал, вышел на кухню, на кухне ему что-то свое сообщила громыхающая балконная дверь, надо сказать студентам, чтобы отладили двери, подумала Таня, дует везде, поэтому он и простуживается без конца.

Вернувшись, Костя сел на свое привычное место к столу, короткие ресницы чуть прикрыли глаза, поднес указательный палец к губам, замер...

И зачем только Таня к нему пришла? За теплом, наверное, состраданием, за советом, за решением, может быть? Сама не знает. А Костя не заметил ни Таниного осунувшегося лица, ни ее слабости, ни головной боли. Или хуже того, не разрешил себе заметить? Нежелание осложнить, нехотенье знать — мужское береженье себя. Оглядывая его запущенную комнату, Таня думала, что вот ведь как странно получается: в жизни Кости, несомненно, существуют какие-то женщины. А иначе как же? Но почему ни одна из них здесь не задержалась, не смела пыль по углам, не сложила в стопки книги?.. Таня догадывалась, что у него что-то возникало, по ритму его звонков, виновато-встревоженному голосу, по излишнему количеству необязательных вопросов, избыточной заботливости о ее здоровье. И всегда Таня безошибочно чувствовала, когда очередной эпизод близился к развязке. «Что бы ни случилось, я возвращаюсь к тебе, и так нехорошо, нечисто на душе, Таня, тебе не понять», — вздыхал он в трубку. И Таня, не зная, что сказать, вздыхала в ответ. Она-то зачем вздыхала? Он жил, как жилось, и в этой беспечности была своя прелесть. Словом, все шло, как шло, то есть не шло никак...

«Да-да, никак!» — хриплым простуженным голосом подтвердили большие напольные часы и задумались, и снова нерешительно подтвердили: «Ты права, наверное» — и так, натужно останавливаясь и всякий раз сомневаясь, девять раз. Значит, было еще рано, если часы не ошиблись нарочно для того, чтобы успокоить Таню. Тане иногда казалось, что все вещи в Костиной квартире давно вступили с ней в тайный сговор: они так старательно попадались ей на глаза, так печально принимались сетовать на свою заброшенность.

Почему, в самом деле, ни одна из женщин не осела здесь, не подружилась с вещами и книгами? Почему ни у одной не получилось? Обожаемый профессор, со всеми одинаково любезный, бесхозный, ничей — одинокий интеллектуал из тех, что снятся по ночам мечтательным дамочкам. Говорят, ночная кукушка дневную перекукует. Таня-то была дневной! Тогда в чем дело? Может быть, в том, что его поклонницы были слишком мечтательны и неумелы. Или слишком молоды?

...Иногда Таня приходила к нему на факультет. Девчонки, разноцветные птицы, с ртами-ранами от кровавой помады, замаскированными под модное трогательное сердечко в стиле ретро, глядели на нее с испепеляющей ревностью. Но кроме ревности в подведенных глазах читалась зависть к той силе, которая привязывала профессора к этой старой уже (с их точки зрения) женщине. В те минуты, когда они спускались по щербатым мраморным лестницам и Цветков, подскакивая, бережно поддерживал Таню под локоть, они оглядывали ее с головы до ног — ее кофточки, цвет и ширину брюк. Девчонки как бы невзначай выглядывали из уборной, той, что в подвале, возле раздевалки, памятной Тане до последней трещинки в кафеле, по-прежнему пахнувшей застойным болотом, осокой, юностью... Все в Денисовой было удручающе обычно, но секрета власти над обожаемым профессором не открывало.

А власти никогда и не было, подумала трезво Таня.

2

Она поднялась со своего кресла, которое тотчас же что-то Тане проскрипело, но так невнятно и поспешно, что разобрать было трудно, — кажется, собиралась сломаться передняя ножка... И Костя, очнувшись, тоже вскочил, забегал вокруг Тани, помог отнести недоеденные продукты на кухню. Таня сложила посуду в мойку и вышла на балкон.

...С Костиного балкона открывалось полгорода, даже кусок кремлевской башни со звездой был виден, по краям небосвода давно стемнело, но над городом еще висело розоватое марево; ржавые, покатые крыши старой Москвы резко выделялись на фоне вертикальных плоскостей новых домов. Вздохнув, Таня поглядела на одиноко мерцавшую звезду, на желтую луну, казавшуюся бутафорской, наклонилась, разыскала в куче посуды стеклянные банки, чтобы переложить в них консервы, и вернулась на кухню.

— Безумица! Ты была на балконе! Что за страсть к простудам! — И сразу, без перехода, просящим голосом: — Можно с тобой обсудить одну тему? Ты посуду мой, — попросил Костя, — а я буду рассказывать, хорошо?

Костя встал в дверном проеме и, вытянув шею, вопросительно смотрел на Таню.

— Как-то ты не так на меня глядишь, тебе не хочется слушать? Устала? Что ж, могу и помолчать, — проговорил он обиженно.

Таня повернулась к нему от мойки:

— Рассказывай.

— Правда? — обрадовался он, и шея его вернулась на место. — Так вот, в последние дни я много размышляю о фокализации, свою гипотезу я условно назвал «теория встречи», личность, по этой гипотезе, формируется не собиранием нового, а оформлением главного.