Раб и солдат

Заранее заряженные и выкаченные в порты пушки освободили от пробок. Комендоры с остальными членами артиллерийских расчетов (10 человек — на 24-фунтовку) раскрепили орудия, оставив их на одних боковых талях.

— Протравь!

Комендоры несколько раз проткнули картуз специальной протравкой.

— К погрузке! — услышал Вася команду своего офицера.

Все десантные отряды в соответствии с инструкцией, подписанной Лазоревым, стояли каждый у своего пушечного порта. Через них они начали спускаться в баркасы по веревочным лестницам. Там их уже ожидали гребцы катеров, помогавшие солдатам рассаживаться по банкам.

Артиллерийские офицеры продолжали командовать:

— Ставь трубки!

Комендоры выхватили из лядунок скорострельные трубки, сорвали с них бумагу, открывая патрон, сыпанули порох на полку и вставили трубки в запал.

— Прицеливайся!

Расчеты схватились за ганшпуги и ломы, ворочая станки и помогая себя талями. Комендоры, согнув левое колено, выставив вперед правую ногу и держась одной рукой за банден, другой двигали подъемный клин, наводя орудие на выбранную точку. Потом, ухватив спускную веревочку, отскакивали назад за пределы отката орудия.

— Фитиль!

Один из состава расчета раздувал фитиль на случай, если кремень осечется.

— Пли! Заложи задние тали!

Комендоры дернули спускные веревочки. После выстрела быстро заткнули запалы затычкой из пеньки. Остальные артиллеристы задними и боковыми талями фиксировали откатившиеся орудия, чтобы безопасно снова зарядить.

Сотни ядер, гранат и картечи обрушились на лесистые склоны. Их густо покрывал кустарник. И завалы из стволов деревьев. И шанцы. Густонаселенная долина Туапсе подготовилась к бою. Русских ждали и сдаваться на милость победителя никто не собирался. Турки-торговцы предусмотрительно убрались, бросив свои хижины у Туапсе. Женщин, детей и стариков вывезли в горы. Так что пушки громили тех, кто от боя не бежал.

Снова раздались команды на артиллерийских палубах:

— Оботри кремень и полку! Пыжевник! Осматривай орудие! Банник! Бань орудие! Прибойник! Картуз! Ядро и пыж! Прибей! На пушечные тали! Орудие за борт! Снять задние тали! Ставь трубки!

Через пятнадцать минут барабанщики забили отбой «экзерциции». Орудие стали крепить, дула затыкать пробками, покрышками закрывать замки и запалы. Весь инвентарь раскладывали по своим местам. Неизрасходованные картузы относились в крюйт-камеру[2].

Из обстрела вышло много шума, но мало толку, с точки зрения поражения живой силы противника. Хотя черкеса напугали изрядно. Чугунные ядра, как серпом, валили вековые деревья, падавшие на землю со стоном и треском. Бороздили землю, вздымая черные султаны из земли. С такой канонадой, затеянной 250-тью орудиями эскадры, горцы еще не сталкивались. Они отступили от засек, попрятавшись по балкам. Дождались, пока ядра если не разнесут в клочья баррикады, то понизят их, разбросав шире бревна и создав полосу препятствий для наступавшей пехоты. Осторожно выдвинулись обратно на разбитые позиции или прятались за уцелевшими деревьями в ожидании возобновления обстрела. Их положение на правом фланге русских облегчало углубление на самом верху возвышенности, которое было недоступно снарядам. И картечь там не рикошетила. Чтобы выбить оттуда обороняющихся, к берегу подошли пять гребных ладей азовцев, вооруженных фальконетами. Они же отсекли черкесов на правом берегу Туапсе, не давая им переправляться на левый и мешать десанту. От моряков правым флангом командовал Нахимов.

Войска начали погрузку на катера под Андреевским флагом, до начала артподготовки. Темной стаей рассерженных барракуд, спрятавших до поры до времени зубы-штыки в солдатских портупеях, баркасы двинулись к берегу под прикрытием порохового дыма. Над головой завывали ядра громадного калибра. На первом вельботе, обгонявшем остальные лодки, на самом носу виднелся Раевский в узнаваемой красной рубахе с неизменной трубкой в зубах.

Молодой офицер, командовавший баркасом с тенгинцами, тихо напевал:

Не для меня придёт весна,

не для меня Буг разольётся.

И сердце радостно забьётся

в порыве чувств не для меня!…

— Молчанов! Заканчивайте тоску нагонять, — попенял ему полковник фон-Бринк[3]. — А-ну, ребятушки! Давайте громко и весело про Раевского. То, что Федоров вчера написал.

Карабинеры громко запели:

…Штык, брат, дан не для потехи,

А свинцовые орехи

Спробуй раскусить.

Место ж то, извольте знать,

Где прошел наш полк грозою,

Вождь тенгинскою горою

Приказал назвать

Вождь, иди путем побед,

Век служи, Раевский, с нами;

Мы с тобой, отец, штыками

Опрокинем свет.

— Говорят, Раевский, услышав сии куплеты, сказал: моего отца воспел Жуковский, а я нашёл своего поэта в Федорове. Он ведь из разжалованных? — спросил Молчанов фон-Бринка[4].

Полковник промолчал. Сейчас не время для пустой болтовни. Этому стихоплету не понять настроения солдат. Они идут в бой, как на святое дело. Переодевшись в чистое и помолившись. А моряки? Сидят на своих скорлупках и знай себе пуляют из пушек. В белый свет, как в копеечку.