Раб и солдат

Вася был недалек от истины и, не ведая того, повторил слова одного путешественника начала XIX века[1]. Набеговая система веками кормила горцев. Рабство настолько плотно вошло в их жизнь, что с ним не справилось даже насильственное переселение черкесов в Турцию. Всего этого Милов, конечно, не знал, но интуитивно чувствовал, что от черкесов нужно бежать изо всех сил. Вот только их оставалось все меньше и меньше.

Когда была съедена последняя груша, к страданиям от холода и боли в ногах добавился голод. Чтобы его обмануть, Вася попытался жевать свежую весеннюю травку и какие-то корешки. Но добился лишь тошноты и горечи во рту. Ирония судьбы заключалась в том, что Вася в мыслях о шафране — пестиках крокусов — прошел мимо своего спасения. Он просто не ведал, что клубни этого знаменитого растения вполне себе съедобны в запеченном виде.

«Может, пробраться в какой-нибудь аул и что-то украсть?» — спросил себя Вася и ужаснулся глубине своего падения. Как и очевидной глупости этой мысли. Аулы стерегли собаки, и скорее там схватят самого Васю, чем он — завалящую курицу. Встречные селенья он обходил по дуге.

На седьмой день силы его окончательно покинули. Не спасла даже вынужденная дневка, когда Васе пришлось отлеживаться в кустах из-за стада коз, которых пас какой-то горец. Когда он вскрыл туесок с едой и до Милова донесся запах баранины, он еле удержался, чтобы не броситься на человека и размозжить ему цепью голову. У черкеса было ружье. Только это и остановило.

Ступни кровили и напоминали бочонки. Вася обессиленно рухнул на берегу ручейка. Опустил ноги в ледяную воду. Закрыл в изнеможении глаза.

Дрема и убаюкивающий гул воды, струящейся между камней, сыграл злую шутку. Милов не услышал лошадиного топота. Двое горцев подъехали к нему вплотную. Окликнули.

— Что делаешь?

— Отдыхаю, — вяло ответил Вася, даже не сделав попытки сбежать.

— И, правда, отдыхаешь, — согласился горец.

Он уже стоял рядом и с интересом разглядывал Васины ноги. В том, что перед ним сбежавший раб, у него не было ни малейшего сомнения.

— Садись на лошадь! — приказал он. — Только цепь свою брось. Будешь рыпаться, я тебе жилу на ноге подрежу. Никуда не убежишь, — осклабился он.

Насчет жилы Вася не понял. Про лошадь и цепь сообразил. С трудом удержавшись от болезненного крика, он поднялся и кое-как взгромоздился на лошадь. Горец взял ее под уздцы и повел туда, откуда приехал. Его спутник с усмешкой заметил:

— Удачно день начался, Хуци! Срубим в легкую бакшиш от хозяина гяура.

— Не меньше овцы! — согласился с ним его товарищ.

Оба сильно ошиблись. Им еще предстояло узнать про пустоту карманов Хази и его жадность.

Коста. Бююкдере, апрель 1838 года.

«Живыми» нам с Бахадуром после этого выбраться не было никакой возможности. Единственное, что мне удалось, так это убедить Георгия не устраивать пир на весь мир. Отговорился своим положением, что нельзя особо светиться. Что будет правильнее, гулять на всю катушку, если я буду с Тамарой. Тут немного лукавил. С трудом мог представить вариант, при котором оказался бы здесь с Томой. И еще упросил отметить камерно, не на улице, не у всех на виду, что автоматически предполагало участие всего квартала в празднике.

Георгий внял моим доводам. Согласился, что такое событие нужно отмечать должным образом, с подготовкой и с размахом! Чтобы всех грузин Стамбула напоить! Поэтому пошли к нему в дом с привычной троицей его друзей.

Выпили много! Пришлось повторить всю историю. Безусловно, я опустил самые щепетильные моменты. Ни словом, ни намёком не очернил братьев. За что Георгий тихо меня поблагодарил. В моем пересказе для Давида, Гочи и Гии история выглядела совершенной индийской мелодрамой. И так как к этому моменту мы все уже были достаточно пьяны, троица дружно размазывала слёзы под непрерывные восхищенные крики! Потом мы все отрубились. Так и заснули, практически, на тех же местах, на которых и сидели. Только разумный Бахадур с разрешения Георгия и по его требованию захрапел на его кровати.

…Поутру Феликс Петрович не отказал себе в удовольствии вдоволь поизмываться над нашими помятыми рожами. Потом смилостивился. Протянул каждому по кружке вина.

— Лечитесь, вояки! — произнёс улыбаясь.

Мы начали жадно осушать кружки.

— И это, по-твоему, называется без пыли и шума?

Я, не отрываясь от кружки, только покачал головой. Наконец, допил. Выдохнул.

— Да. Шум, конечно, был. Но только в пределах дома шурина. Но это максимум, что я мог выторговать.

— Да знаю, знаю. — успокоил меня Фонтон. — Я грешным делом уже волноваться начал. Послал двоих своих. Те доложились, что в квартале все тихо. Ничто не горит. Морды никому не бьют. Даже алжирцу… Что дальше думаешь делать?

— Ещё с одним человеком нужно встретиться! — сказал, так и не сумев скрыть своего смущения.

— И этот человек, как я полагаю, женского полу? — усмехнулся Фонтон.

— Так я же для дела! — попытался оправдаться.

— Коста, мы же договорились, что ты не будешь мне врать! — рассмеялся Феликс Петрович.