Пытаясь проснуться

– Вам бы все любезности шептать, господин Несуществующий! Расстегните-ка вашу рубашку. Ровно десять лет прошло с той ночи, когда я отплясывала перед вами в одном лишь золотом колпачке. И вот я достигла бессмертия, а я ведь еще так молода, – можно сказать, оранжевое молоко на губах не обсохло. Сегодня – извольте согласиться с тем, что я сейчас скажу, – итак, сегодня я предстала перед вами в роли персонажа чрезмерно откровенного, чересчур искреннего. Мы живем в необычное время – в наши дни грудь человека говорит больше, чем его лицо. Вы читали рассказ о бомже, который был роскошным отелем? Великолепным, дорогостоящим, поистине комфортабельным, даже изысканным отелем – какие еще эпитеты прикажете подобрать для описания этого отеля? На груди у бомжа имелась татуировка – цветок лотоса. А у вас есть татуировки? Да-да, расстегивайте вашу рубашку – вот так, пуговица за пуговицей. Пуговицы у вас хороши, на них можно рассмотреть древнегреческие сценки: Зевс насилует Наутилуса, нимфа Ио бредет с ведерком свежего молока… Но не пуговицы занимают меня, а ваше тело. Ага, вот и шерстка показалась. Так я и думала: темная опушка в духе ондатра или опоссума. Впрочем, я не совсем… не вполне помню, как выглядят эти животные. Знаете, я так благодарна вам за то, что вы подчиняетесь мне беспрекословно. Это такое теплое, такое воздушное чувство благодарности! Вы не против прикосновений? Хочу осязать ваш грудной мех. Пусть касания моей руки не покажутся вам эротическими. Эрос тут совершенно ни при чем. Мех шелковистый, гладкий, мягкий на ощупь, но не ради наслаждения я прикасаюсь к вам. Мне нужна информация. Осторожно раздвигаю кончиками пальцев волосяной покров. О-о, вот и то, что я разыскиваю, – маленькие пятна света. Разноцветного света. Это окна, дорогой друг, вечерние окна, а за ними комнаты, коридоры, каморки, лестничные клетки, чуланы, миниатюрные кабинеты, спальни, девичьи светелки. И все эти пространства освещены небольшими хрустальными люстрами, пыльными нагими лампочками, оранжевыми торшерами, зеленоватыми ночниками… Московских окон негасимый свет! Вы как дом, дорогой друг, как дом, возвышающийся среди всеобщего вечера. И грудь ваша усеяна светящимися оконцами. Сколько поэзии, сколько терпкого уюта, сколько любознательности… Столько окошек, и за каждым жизнь, сон, стон, секс, ссоры, любовь, скука, счастье, отчаянье, детство, старость, надежда, утомление, блеск и сверкание человеческой повседневности. Так много окон, и повсюду – мерцание тайны. Ох, не одной тайны – их десятки, сотни, тысячи. Их тьмы, и тьмы, и тьмы, как сказал поэт. Но меня интересуют только два окна. И я нашла их среди волосяных колец, как находят заветные окна среди зарослей плюща. Два окна. Одно из них ярко освещено, и да – хрустальная люстрочка пестреет своими вечно праздничными сияниями сквозь кружевную занавеску. Там, кажется, людно. Там, мнится мне, пришли гости. Нельзя исключить, что там творится нечто леденцовое, ракушечное, невинно-соблазнительное. Такое, как бисквит. Такое, как безе или марципан. Такое, как узкие, лодочные, всеми обожаемые бутерброды, украшенные зеленью. Разрешите приблизить мой любопытствующий глаз к вашей груди. Я хочу зреть все в подробностях. М-м-м, вижу… В резных шкафах разложены сухие апельсиновые корки. Дама с искусственным глазом отдыхает от недолгих и неуверенных слез. Старик, морщинистый, с палкой, шутит, хохмит, балагурит, как и пристало людям пожившим. Мужчина с головой, помазанной елеем, уделяет внимание молодой атеистке. Мужчина со сверкающими золотыми зубами знает толк в политических новостях, в быстрых, но округлых движениях. Высокая, болезненно-юная дама хохочет, слабеет, роняет серебряную ложечку на темный вощеный дубовый паркет. Иная дама – маленькая, молодая – щурится, воздерживается от смеха, от сладостей, от флирта, от поверхностного и незрелого осуждения людей, с которыми она едва знакома. Грубиян в черном костюме умело скрывает от прочих гостей переполняющую его скорбь. Нарядный альраун наклонился, чтобы поднять серебряную ложечку, он галантен, очарователен, его любят женщины, а она, увенчанная фамильным вензелем, чье серебро потемнело от времени, истертая пальцами нескольких поколений, упала вблизи от блюдца с молоком, что предназначалось пегой собачке.