Пыль Снов

Ну разве что учитывать жизнь, полную обмана. Но у него всегда находились подходящие причины. Он уверен. Избежать тюрьмы… что же, кто захочет лишиться свободы? Только идиот, а Шеб не идиот. Избежать ответственности? Разумеется. Громилы редко вызывают симпатию, а вот над жертвами все вечно кудахчут. Лучше быть жертвой, нежели громилой. Угроза исчезла, опасность позади, находится время для оправданий, сказок в свою защиту, извинений. Истина значения не имеет — если сумел самого себя убедить, уже хорошо. Легче ночью спать, проще днем стоять на высокой куче праведного негодования. «Нет людей более праведных, чем виновные. Уж я-то знаю».

И нет лучших лжецов, чем обвиняемые. Итак, он ничем не заслужил смерти. Он делал лишь то, что необходимо для успешного пролезания, проскальзывания и просачивания. Он продолжал жить, подкармливая все привычки, желания и прихоти. Убийца действует без причины!

Задыхаясь, он пробегал коридор за коридором, минуя странные комнаты, спирали лестниц вверх и вниз. Он говорил себе, что тут его никто не найдет.

«Заблудился в лабиринте оправданий… стоп! Я никогда так не думал. Не говорил. Неужели он меня нашел? Ублюдок меня нашел?»

Он каким-то образом перепутал все оружие — как это могло случиться?

Шеб скулил, мчась вперед — впереди какой-то мостик, пересекает похожее на пещеру, как будто бы полное облаков пространство.

«Всю жизнь я пытался держать голову пониже. Не хотел быть замеченным. Просто хватал что мог и убегал, пока не замечал еще что-то желанное. Все было просто. Разумно. Никто не должен убивать за такое».

Он и не знал, что мысли могут так утомлять. Он шатался, идя по мосту, под ногами скрежетало железо — какого черта им дерева не хватает? Он кашлял в мерзких испарениях облаков, в глазах жгло, в носу свербило… Вдруг он замер.

Он ушел далеко. Все, что он делал, делалось не без причины. Вот так просто. — Но очень многим было плохо, Шеб.

— Не моя вина, что они не ушли с дороги. Будь у них хоть капля мозгов, увидели бы заранее.

— Твой образ жизни превращал чужую жизнь в мучение, Шеб.

— Чем я виноват, если они такие невезучие!

— Они не могли иначе. Они даже не были людьми.

— Что? — Он поглядел в глаза убийцы. — Нет, нечестно.

— Правильно, Шеб. Никогда не было честным.

Сверкнул клинок.

Дух завопил, вдруг пойманный в комнате Матроны. Заклубился туман. Раутос стоял на коленях и неудержимо рыдал. Вздох бросала плитки, ставшие не плитками, а монетами, яркими и блестящими — но каждая полученная схема вызывала рычание, она бросала снова — маниакальный звон и шорох монет заполнил помещение.

— Нет ответов, — шипела она. — Нет ответов. Нет ответов!

Таксилиан стоял перед огромным троном, тихо бормоча: — Сулькит его переделал, теперь он ждет. Всё ждет. Ничего не понимаю.

Сулькит стоял неподалеку. Тело изменило форму, вытянулось, плечи опустились, рыло стало шире и короче, клыки блестели от масла. Серые глаза рептилии смотрели прямо, не мигая — трутень перестал быть трутнем. Он теперь Часовой Дж’ан, он стоит перед духом. Нелюдской взор невыносим.

Виид шагнул в комнату, остановился. С меча капала бурая жижа, одежда была залита кровью. Лицо было безжизненным. Глаза смотрели слепо. — Привет, старый друг, — сказал он. — Откуда начать?

Дух отпрянул.

Раутос встал перед женой. Еще один вечер в молчании, но на этот раз в воздухе что-то необузданное. Она искала его глазами, лицо было тусклым и непонятно натянутым. — Неужели у тебя нет жалости, муж?

— Жалость, — ответил он, — это все, что у меня есть.

Она отвернулась. — Вижу.

— Ты сдалась давным-давно, — сказал он. — Я никогда не понимал.

— Не все сдаются добровольно, Раутос.

Он внимательно поглядел на нее. — Но в чем ты находила радость, Эски? День за днем, ночь за ночью. В чем было удовольствие от жизни?

— Ты давно перестал искать.

— О чем ты?

— Ты придумал себе хобби. Лишь с ним твои глаза оживали. Моя радость, муж, была в тебе. А потом ты ушел.

Да, он вспомнил. Та ночь, особенная ночь. — Это было неправильно, — сказал он хриплым голосом. — Всё вкладывать в… другого.

То, как она пожала плечами, ужаснуло Раутоса. — Ты был сам не свой? Но, Раутос, это ведь не вся правда? Нельзя ведь попасть под власть того, чего даже не замечаешь.

— Я замечал.

— Но отвернулся от меня. И теперь стоишь здесь, и в сердце — ты сам сказал — нет ничего кроме жалости. Когда-то ты говорил, что любишь меня.

— Когда-то.

— Раутос Хиванар, что за штуки ты выкопал на берегу реки?

— Механизмы. Так я думаю.

— И что в них было такого восхитительного?

— Не знаю. Я не могу понять их назначение, их функцию… но к чему об этом говорить?

— Раутос, слушай. Это всего лишь детали. Машина, какой бы она ни была, для чего бы ни предназначалась — машина сломана.

— Эски, иди спать.

И она ушла. Так закончился последний их настоящий разговор. Он помнил, как сидел, закрыв лицо руками, внешне молчаливый и неподвижный — а внутри захлебывался рыданиями. Да, она была сломана. Он знал. Ни в одной из деталей не было смысла. Что до жалости… ну, как оказалось, к себе он испытывал тоже лишь жалость.