Путешествие по стране Руставели

Но с его предложением продолжать путь пешком я соглашаюсь. Лучше уж до самого восхода солнца шагать пешком, чем скорчившись коротать время в машине.

Гоги отъезжает назад к выступу скалы, закрывает машину на ключ, и мы вчетвером, словно потерпевшие кораблекрушение, отправляемся в путь по осыпающейся под ногами гальке. Дует приятный прохладный ветерок, в глубоком ущелье ободряюще шумит вода. Против ожидания идти даже не трудно. Трудно только одной Кетеван: высокие каблуки ее туфель то и дело застревают между камнями. Реваз помогает ей, и так мы вскоре оказываемся наверху. Лес отступает, дорога удаляется в сторону от русла реки.

Проходит еще не менее получаса, и на краю дороги мы замечаем утопающий в огромном саду крестьянский дом.

— Ну, что я вам говорил! — торжествует Реваз.

Не раздумывая, он направляется по дорожке, ведущей через глубокий ров, к калитке сада. Света в окнах не видно.

Смотрю на часы. Уже двенадцатый час. Неужели он наберется смелости поднять с постели в середине ночи совершенно незнакомых ему людей?

Я, Кетеван и Гоги с любопытством останавливаемся перед дорожкой, в то время как Реваз исчезает в темноте сада. Интересно, что скажут хозяева?

Через некоторое время в окнах вспыхивает свет. Сначала в одном, а затем сразу в нескольких. Слышатся голоса. Приветливые. Один мужской, а другой женский. В свете электрической лампы, включенной во дворе, я вижу хозяина и хозяйку, спешащих вместе с Ревазом к садовой калитке. Оба встречают нас с таким восторженным радушием, как будто мы старые добрые друзья, которых они с нетерпением уже давно ждут. Они многократно приветствуют нас, сначала по-грузински, а затем по-русски.

Не успеваем мы сделать и шага по узкой дорожке, как хозяин, которого зовут Леван, несколько раз заверяет нас в том, какая для них большая честь принять таких дорогих гостей в их скромном доме. Он приглашает нас в дом, а его жена Лела просит отведать то, что у них есть на кухне и в погребе.

После этого, столь же настойчивого, как и сердечного, приглашения они уступают нам дорогу, и мы следуем за Ревазом, которому уже известно, куда идти. Через небольшую прихожую проходим в просторную комнату с большим столом посередине и с массивной деревянной кроватью в углу. На стенах темные цветные обои, среди старой чистой мебели — шкаф, буфет с зеркалом, сервант.

Пока Лела возится на кухне, откуда вскоре раздается потрескиванье дров, и накрывает стол свежей белой скатертью, при свете лампы я замечаю, что она среднего роста и ей примерно тридцать лет, что у нее золотистые волосы и янтарного цвета глаза. Ее золовка, пышная, моложавая брюнетка, с насмешливым выражением персикового цвета лица, хлопочет вместе с ней на кухне. На несколько секунд в комнату с любопытством заглядывают разбуженные возникшим в доме шумом дети, в то время как Леван и Гоги начинают выяснять возможные причины случившейся аварии. Леван, сорокалетний шатен с широкими угловатыми плечами, которого мы приняли за виноградаря, оказывается, к моему удивлению, инженером, работающим в филиале одного из кутаисских заводов. В ответ на пессимистический рассказ Гоги о происшедшей поломке он приводит убедительные, технически обоснованные аргументы. Поскольку оба говорят по-грузински, то я прошу Реваза перевести мне смысл их дебатов на русский. Оба договариваются назавтра сразу же с восходом солнца отправиться к тому месту, где была оставлена машина, и устранить неисправность общими силами.

Это ободряюще действует не только на одного Гоги. Хорошее расположение духа возвращается и к Ревазу, тема разговора тут же меняется. Вспомнив о присутствии иностранного гостя, все снова опять говорят по-русски, и я спрашиваю у Левана, какая же профессия у него главная: инженер или виноградарь?

— Виноградарь, — отвечает кто-то за моей спиной. — Мы потомственные виноградари.

Я поворачиваюсь и встаю. Приземистый старик с белыми как лунь волосами и живыми черными глазами протягивает мне для приветствия руку.

Леван представляет его мне:

— Это мой отец.

Когда старик узнает, откуда я, он не выпускает моей руки.

— Немец, — обрадованно говорит он и смотрит на меня своими по-детски чистыми глазами. — Не может быть! Немец! Снова в нашем доме немец… Очень вам рад! Такая неожиданность!

Он садится, поправляет свой серый вязаный джемпер, ворот рубашки и добавляет:

— Так, чтобы вы знали, у нас в доме уже однажды были немцы.

"Вот тебе на!" — мелькает у меня в голове. И при мысли, что этими немцами могли быть солдаты из войск интервентов в 1918 году, мне становится как-то не по себе. С застывшей улыбкой я смотрю на загорелое, без единой морщинки лицо старика. Его радость кажется искренней, никакой скрытой иронии, часто свойственной пожилым людям, в ней нет. С другой стороны, на нашем веку немцы совершили много такого, за что, будучи немцем, испытываешь только стыд. Здесь, пожалуй, не найдется ни одной семьи, за столом которой после 1945 года по вине немцев не пустовало бы место. Сколько людей погибло только здесь, на Кавказе, на обледенелых кручах Марухского перевала!