Судя по дневникам, в моей томительной жизни было немного действий, поступков, в основном маленькие озарения при чтении множества книг и статей. Старательно записывал в дневник все, что читал и видел, игнорируя не существенные для меня, отчужденные мелочи быта, а только мысли общественных деятелей о больших событиях или великой литературе тех времен. Поглощал и другие книги, не добираясь до высших смыслов (может быть, там их и не было). Надеялся, что когда-нибудь впоследствии это выстрелит моими собственными могучими метафорами судьбы человечества, трепетно идущего в неведомые катастрофы вселенной.
Намагничивался собственными афоризмами-озарениями, выработанными чтением классиков и когда-то запрещенной литературы и философии. И летал в чем-то нерациональном и внесоциальном. И это внесоциальное всегда есть, неизменно, как неизменна потребность выживания и счастья.
Правда, были командировки, даже за границу. Но и там, вне привычного времени, в новизне не было острых ощущений, требующих решительных поступков.
Я понимал, что нужны не мои выдуманные идеи, открытия должны случиться в самой жизни, в ее материале, там глубинная истина. Взглянуть в самую ее глубину, и моей тревоги и боли.
Но обычно впадал в ступор, не поднимаясь выше обыденных забот, щенячьих восторгов и влюбленностей, мелких обид, хотя призывал себя: живи судьбой, а не пощечиной!
Слова оставались ватными. Исчезала внутренняя боль, из которой должен смотреть в бесстрастный мир. Натурализм погубит жизнь!
Это был тупик, потому что исчезало острое неприятие застывшего существования. А ведь я – у обрыва! Вот-вот рухнет все! Мироощущение – это страсть. Когда возгоняешь эмоции до предела, с высоты которого возникает четкое видение мира.
И во мне возникало страшное одиночество. В сингулярной точке – самом глубоком, невыносимом одиночестве, откуда взорвалась вселенная, взлетая в немыслимую свободу.
Я смотрел на размеренную оптимистическую деятельность Корпорации, как на нечто внешнее, видя ее как натуральную картинку, с тем же состоянием оптимистичности. Словно смотрел кинофильм, забывая о психологии режиссера, технологии создания изображения на экране. Во мне был тот же оптимизм тупости. Фотографический взгляд, а не шекспировская судьба жестоких или вялых людей, сумрачного мира.
И находил выход! К сожалению, только в мыслях. В прошлом я был глуп, восторжен в лохмотьях нищеты, не желающий ничего, кроме солнечного света и чудесной податливости женщин.
Я должен был выйти из слепого себя, увидеть со стороны, то есть осмыслить ничтожество моих поступков, свою безучастность, ожидание неизбежного конца. Выкинуть из головы всю горечь, которой не существует в широком мире. Видеть себя целиком – в отстраненном взгляде со стороны, чтобы понять суть событий, а не меня отдельного. С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий. И вдруг прояснялось: мой офис не рационально конкретный, а это – мир разобщенных желаний и надежд, молодое чувство своего бессмертия, и тягота холодных отношений, одиночества и страха смерти, и мы вместе возобновляем ежедневно этот пустой круговорот. В том ведомстве людей – невольный пропад в ожог обид, тщеславие удач.
Люди – это моя душа, мои состояния, а не нечто огромно совершающееся стороннее. Во всех есть трепет и озарение изначального чуда жизни, подъемы и спады. Это люди, с их порывами к счастью, в борьбе с холодным катком отчуждения. Стоя перед бездной – куда идти? – люди выбирают свое исцеляющее. Путь судьбы – в неизвестное, в тревоге и восторге новизны!
Я начал осознавать, что искать выход нужно не в абстрактных порывах, а в гораздо более сложном, чем моя идея ухода в безгранично близкое. В том, что происходит на самом деле, в самой запутанной жизни, сизифовом камне, как говорит Маг, который надо тащить вверх бесконечно. Прозрения должны исходить из сизифова груза жизни, а не уноситься в абстракциях "Прекрасной дамы" молодого Блока или символах "Серебряного века".