Путь энтузиаста

А на Каменке только земля, лесная горная глушь и никаких построек.

Пока что я поселился в ближайшей, в двух верстах от Каменки, деревне Шардино и с упорным усердием взялся за строительство «жизни на земле»: купил срубы для дома, бани, конюшен; купил лошадь, телегу и комплект земледельческих орудий.

Нанял плотников и в качестве «архитектора» сам руководил стройкой по собственным чертежам и для первого опыта сделал баню так, как здешние крестьяне не делают, – у них бани «черные» без печи, без предбанника, без трубы даже, а просто под камнями разжигают дрова, накаляя камни, чтобы после, поддавая водой, нагнать пару-жару.

И конюшни строил не по-крестьянски – с окнами, с вытяжными трубами, теплыми.

Разумеется, и дом по-культурному, с удобными, светлыми комнатами, крутой крышей, но дом простой, бревенчатый; и поставил его прямо в сосновом лесу, вополгоре, перед речкой, без всякой ограды.

Сам взялся за плуг, – и это было новостью для крестьян, так как они пахали сохами.

Работы было неисчерпаемо.

Сам расчищал лес, планировал поля на многополье, возился с бревнами, обдумывал.

Топор не выходил из рук.

Отдыхал на охоте; глухари, рябчики, зайцы, тетерки, валдшнепы, утки, – вся эта роскошь жила под самым боком.

И тут же: куницы, лисицы, хорьки, белки и иногда позвлялись медведи.

Пахал, боронил, посеял пшеницу, ячмень, овес с клевером.

Поселился в новом отстроенном доме.

Занялся литературой: начал писать роман «Стенька Разин» и снова взялся за стихи.

Работал над картинами.

Рыбачил, читал, горел солнцем вокруг.

Лето катилось кумачевым шаром молодости.

По праздникам разгуливал с деревенскими ребятами, играл на гармонике с колокольцами.

Крестьяне шутили:

– Ты, Василий, распрекрасно играешь на гармошке, что мы решили тебя выбрать в государственную думу.

К сенокосу приехал ко мне гостить брат детства Алеша.

Когда вместе косили, я убедил Алешу бросить аптеку, где он работал помощником провизора, и с обща заняться Каменкой, но так, чтобы мы целик вели хозяйство сами, без батраков, как обыкновенные крестьяне.

На этом и остановились, ибо оба любили деревню, природу, рыбатство, охоту.

И любили энергично трудиться.

На первых порах не очень-то легко было нам, интеллигентам, возиться с землей, налаживать хозяйство, вникать в каждую мелочь, ну, а все-таки скоро ориентировались, привыкли, приземлились плотно и с удовольствием.

Строили новую долю.

Пахло Робинзоном, детством, «землянкой», сосновым весельем, разинскими стихами, сотворением мира.

Мы бегали, прыгали, не меньше своих любимых собак, и даже лаяли от приливающих восторгов.

Жить в новом доме, дышать смоляной свежестью обструганного дерева, слышать в распахнутые окна сочное пенье птиц, видеть кирпичные стволы стройных сосен, ощущать в гостях сплошное солнце (день длился 22 часа), радоваться каждой минуте жизни, пребывать в неисчерпаемом энтузиазме, – это ли не великолепие бытия!

Что еще надо?

Ровно ничего, ни капли.

И так чаша изобилия дней, насыщенных пройденными и пролетанными дорогами, переполнена.

На косяке моей библиотечной комнаты висит просаленная, бывалая авиаторская каска, – она одна может немало рассказать, как приехала из Парижа и что повидала, чтобы успокоиться на Каменке, в лесной глуши.

Только о; меня далек покой: кажется – я вчера лишь родился по-настоящему и вот начинаю жить и познавать мудрость новорожденья.

И весь мир представляется таким же юным, новым, начинающим.

И такими же младенцами современности – мои друзья – футуристы, с которыми связь стальной дружбы крепила на вечность будущие встречи и дела.

Чугунно-литейный Давид Бурлюк не переставая со мной переписываться, – держал в полном курсе футуристического возрастающего движенья, ожидал меня к осени в Москву, где теперь «учился» в школе живописи я ваяния, на Мясницкой.

Давид Бурлюк, как корабль на рейде, стоял на посту футуризма и ждал нашего приплытия для активного выхода в бой.

Он писал мне: