Путь Долгоруковых

Семен впервые увидел горы, вставшие на пути несокрушимой стеной. Притулившийся к ним Бахчисарай, столица крымского хана, лежал, словно в ладонях, и не позаботился ни о какой другой защите. После унылого однообразия степи город радовал глаз пестротой. Двухэтажные деревянные дома с двускатными крышами и ажурными решетками выстраивались в ряды и карабкались по уступам гор. Вдали, за мостом через узкую речушку, краснели черепичные крыши ханского дворца, обнесенного стеной с башнями. Возле домов росли темно-зеленые кусты, то тут, то там высились деревья, похожие на воткнутые в землю веретена – или на иглы минаретов. Слева, в отдалении, Семен с удивлением увидел церковь с православным крестом; оказалось, что добрую треть города занимали греки. Они, как и татары, ушли в горы, забрав с собой самое ценное. В домах и на мощеных дворах теперь копошились русские солдаты, которым город отдали на разграбление; когда армия ушла, к ясному голубому небу поднимались черные дымы пожаров.

Армия стала лагерем на речке Альме; солдатам отдан был приказ «в ружье»; драгуны по очереди заступали в караулы. Татары не угомонились: напали на украинских казаков-фуражиров, двести человек побили и столько же увели в плен; набросились на обоз, но охранявшие его солдаты отразили несколько атак; напали и на войско Измайлова, возвращавшееся из Акмечети: ничем не защищенный город калги-султана спалили дотла, забрав богатые припасы. Однако после этого неприятель вступать в бой уже не решался. Бежавший из татарского плена грузин рассказал Миниху, что турки ушли в Кафу, а татарские эмиры бежали в горы или к ногайцам. Миних решил идти к Кафе.

…В выцветшем небе плавится белое солнце, а под ногами еще курится едким дымом черная, пахнущая гарью земля. Высоко-высоко бурой точкой парит коршун, зорко оглядывая степь, а по ней ползет многоголовая людская гусеница, наполняя густой, горячий воздух скрипом колес, шарканьем ног, частым, прерывистым дыханием, резкими запахами пота, рвоты, испражнений…

Воды нет; солдатам выдают по утрам лишь по чарке вина из бочки и велят держать во рту свинцовую пулю. Губы потрескались, кожа шелушится, в висках стучит, думка лишь об одном: пить!.. Да еще полежать, отдохнуть… Но нет, гонят дальше. Бывает, что люди замертво падают на ходу; их подбирают, кладут на телеги, а вечером те, кто еще держится на ногах, роют наскоро братскую могилу.

В полку Семена каждый третий уже лежит в такой яме или дожидается своей очереди, мечась в горячечном бреду. Из его «каши» остался он один. Здоровых к больным не пускают – тем все равно ничем не поможешь; жив ли еще Никита, Семен не знает, да и Бог с ним совсем. Он сам едва переставляет ноги; знойный воздух обжигает пересохшую гортань, в глазах вспыхивают искры, и вдруг все вокруг вертится колесом, и земля больно его ударяет, прежде чем подарить блаженный покой.

Покой длится недолго: Семену смачивают губы водкой, от чего те горят и саднят, слегка брызгают ею же в лицо, бьют по щекам. Человек в генеральском мундире смотрит с высоты своей лошади, как солдата приводят в чувство.

– Бедни руски зольдат! – громко говорит он своим адъютантам, когда шатающегося Семена поднимают на ноги. – Фельдмаршал Миних хочет уморить его голодом и трудами!

Семен и два поддерживающих его казака, застыв, смотрят вслед удаляющимся всадникам.

– Ишь ты! Пожалел нас немец! – хрипло говорит один казак.

– Пожалел волк кобылу: оставил хвост да гриву, – отзывается другой.

На пятый день Миних, славший победные реляции в Петербург, все же смирился с неизбежным: армия повернула на север – к Перекопу. Путь туда занял десять дней, и после пережитого походного ада лагерь показался раем: вода! В Перекоп как раз подвезли ржаные сухари, и среди солдат сновали маркитанты с водкой и разными припасами.

С неделю лагерь напоминал собой гигантский лазарет. Чтобы зря не переводить провиант, турок отправили под конвоем в Украину, донских и запорожских казаков распустили по домам. Три тысячи солдат послали срывать перекопские укрепления, а шесть драгунских полков отрядили в конвой – оберегать больных по дороге к Днепру.