Пусть это буду я

Глоток за глотком Люся нехотя пила шампанское и вспоминала поход с бабушкой на литературный вечер в библиотеку. Там тоже собрались немолодые люди, которые вдохновенно читали стихи и музицировали. Им с братом было тогда около десяти лет, и они умирали со скуки. Кое-как высидев минут пятнадцать, двойняшки по-тихому улизнули и стали играть в прятки в лабиринтах библиотечных стеллажей, где их и выловил вредный скрипучий дед, отругавший бабушку за то, что она не воспитывает детей.

Люся думала о том, что люди, создававшие эти вековые произведения, в свое время считались новаторами и звучали свежо, актуально и воодушевляюще, но теперь они обладали лишь красотой и свежестью цветов из гербария, во всяком случае до тех пор, пока их преподносили в этой безжизненной, увядающей форме.

Особенно остро она испытала это на выступлении Шуйского. Он сам играл на рояле и довольно хорошо пел высоким, чистым, поставленным голосом, однако от его завываний веяло опустошением, безысходностью и могилой.

Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.

Внезапно через вибрирующий тенор до них донеслись глубокие грудные рыдания Олега Васильевича.

Козетта бросилась к нему и протянула носовой платок. Уткнувшись в него, Гончар продолжил конвульсивно содрогаться. Останавливать Шуйского никто не собирался.

«Даже розы от мороза пахнут псиной…» – пел он так, словно намеревался ранить сердца собравшихся до тех пор, пока они не истекут кровью.

Люся покрепче прижалась к брату.

– Помнишь сказку Гауфа о корабле-призраке с командой мертвецов на борту? – спросил он. – Там был заговор от призраков и привидений. Сейчас бы он нам пригодился.

Люся улыбнулась.

– А ну замолчите! – яростно зашипела возникшая откуда ни возьмись Козетта. – И как только совести хватает так себя вести?!

Тата обернулась и посмотрела на них долгим взглядом.

Следующие десять минут они не сказали друг другу ни слова, мужественно выжидая, пока Шуйский не закончит и к роялю развязной походкой не выйдет Корги.

Люсе было очень любопытно, что он станет делать и каким из своих хвастливо заявленных талантов собирается блеснуть.

– Если вы считаете, что мне до вас есть какое-то дело, то глубоко ошибаетесь, – объявил Корги, обращаясь к залу. – Меня абсолютно не волнуют ни ваши беды, ни ваши страдания. Раскаяние – это не про меня. Я никогда не совершаю опрометчивых поступков и ни о чем не сожалею. С тем же успехом вы могли бы взывать к совести разверзшегося вулкана или пролившейся дождем тучи. Относитесь ко мне как к явлению, и тогда, возможно, вам будет легче принять все, что случилось.

Люся вопросительно взглянула на брата. Тот пожал плечами.

– Знаете, откуда взялся миф о человеколюбии и сострадании? Это всего лишь общественная модель древности. Раньше люди не могли выжить в одиночку. Уход из племени означал смерть – от голода, холода, других племен. Чтобы нормальному, здравомыслящему человеку было не так тошно коротать свой век рядом с себе подобными, придумали, что он якобы должен любить ближнего, зачастую даже в ущерб собственным интересам. Но сейчас, к счастью, те времена прошли. И я вполне могу позволить себе заниматься собственной жизнью без оглядки на то, что меня могут съесть волки или мой урожай в следующем году не взойдет.

Корги произносил это все с циничным, высокомерным спокойствием, засунув обе руки в карманы и не переставая криво ухмыляться.

Люся посмотрела на Олега Васильевича, тот казался взволнованным: наклонившись всем телом вперед, вытирал пот со лба и тяжело дышал, но удивления на его лице не было, он даже едва заметно кивал, как бы соглашаясь со сказанным, словно полностью одобрял слова Корги. Остальные тоже держались спокойно, без привычного для них осуждения или возмущения.

– Посему что там будет с вами дальше, меня не касается. Лучше всего вам принять это как жизненный опыт, сделать выводы и запомнить, что каждый ваш поступок – это ход. А в чьей именно игре, зависит только от вас! – Корги прошелся взад-вперед по сцене.

– Это, наверное, из какого-то произведения, – догадалась Люся. – Но он так это говорит… с таким лицом… точно как вчера. И смысл похожий.

– Подозреваю, что это из какой-нибудь книги Гончара, – отозвался брат. – Погляди, как он доволен.

Люся снова повернулась в сторону писателя. Откинувшись на спинку кресла, тот умиротворенно улыбался, как будто Корги был хорошим мальчиком и радовал своего хозяина.

Неожиданно, подойдя к роялю, Корги вдруг запрыгнул на приставной стульчик и, взобравшись на крышку рояля, повернулся к зрителям лицом.

– Человек всегда один. От рождения и до самой смерти, и, как бы сильно ему ни хотелось разделить это одиночество, чего бы он ни выдумывал о родственном сознании, эмоциональных связях или единении душ, никто другой, кроме себя самого, спасти его не способен.