Пуговицы

Подавив неприятный холодок, ужом скользнувший вдоль позвоночника, и приняв обычный вид, Константин Павлович снова полистал газету, ища спасительную тему для преодоления раздражения. Ведь похмелиться хотелось невыносимо.

И нашел.

— Представляешь, в Италии нашли древнее захоронение двух влюбленных, — сказал он, уставившись в статью на последней странице, и процитировал: — «Рабочие, реконструировавшие дворец в Италии, случайно откопали скелеты двух влюбленных, которые держались за руки полторы тысячи лет. Пара, как считают ученые, была похоронена вместе в конце существования Римской империи в общей гробнице внутри стен дворца в городке Модена. Судя по расположению похороненных, археологи считают, что женщина с любовью смотрит на мужчину, лежащего рядом с ней…»

Это было его спасением в течение многих лет — цитировать вычитанное из газет или пересказывать телевизионные новости. Тогда создавалось впечатление, что связь еще не потеряна и им есть о чем говорить.

Иногда, выходя к жене на кухню, он с притворным восторгом рассказывал истории, услышанные в очередях или в транспорте. Всему давал свою оценку. Но никогда не знал, согласна ли с ней жена. Ведь она никогда не возражала.

Просто кивала.

Иногда не к месту.

Не дожидаясь ее реакции, Константин Павлович отложил газету, взял ложку.

— Наверное, они умерли вместе от чумы или холеры… — добавил он.

Жена села напротив, тоже взяла ложку, подбросила ему на тарелку кусочек сливочного масла. И молча смотрела, как желтый кусок медленно тает, оставляя после себя почти прозрачную беловатую лужицу.

Константин Павлович поймал ее взгляд.

— Масло сейчас не то… — кивнул он. — Ты не заметила?

Александра Ивановна пожала плечами. Это могло означать все, что угодно, — и «да», и «нет». Или — «Отстань!»

Он начал есть, громко, по-деловому, дуя на ложку.

Все, что они сейчас делали вместе — главным образом это касалось завтраков, обедов и ужинов (ведь при просмотре телевизора можно было и не говорить), — приобретало какое-то особенно важное содержание общности действий.

По крайней мере, так это выглядело с его точки зрения и давало иллюзию общения хотя бы путем разговоров о продуктах и ценах.

Так было не всегда.

Но теперь ему казалось, что — всегда.

Что не было тех коротких двух или трех лет, когда они были по-настоящему счастливы. Это было давно. Очень давно.

В молодости, когда…

…Когда он, молодой и задорный, шел по улице — в брюках-«уроках», с растрепанными волосами, а навстречу из толпы вынырнула она — девочка в платье в горошек и босоножках, надетых на шелковые носки. Так тогда носили. Еще на голове была высоко взбитая «башня» — особая «олимпийская» прическа. Его охватил восторг.

Когда он ехал в отпуск в Киев, его предупреждали, что там — самые красивые девушки, не хуже местных с резинового завода. И были таки правы!

Он пошел за той девушкой, словно прицепленный на невидимый крючок.

И шел, пока она не остановилась и не посмотрела строго:

— Вам чего?

Тогда, набрав в легкие побольше воздуха, он сказал:

— Хочу, чтобы вы вышли за меня замуж!

И она вышла.

Конечно, не сразу. Он еще пару лет мотался в столицу, пока она закончила свой педагогический техникум и попросила «распределение» в город проживания будущего мужа. Города-героя, который поставлял стране едва ли не шестьдесят процентов отборной резины!

Так все начиналось.

Наговориться не могли, мечтали о ребенке, стояли в довольно скоротечной очереди на «малосемейку» от завода.

Вкалывал. Дышал жженой резиной, кашлял слизью, стоял в очереди за профсоюзными путевками на Азовское море. «Записывался» на картофель, на арбузы, на новогодние пайки, на мебель, на…

Затем выписывался отовсюду, ведь денег хватало только на бутылку.

А не забрала ли дочь всю семейную заначку, вдруг вспыхнуло в его охваченной желанием опохмелиться голове.

Мысль была такой невыносимой и ужасной, что он, забыв о послезапойном обете вежливости, бросил ложку, оттолкнул чашку с чаем и бросился к комоду с бельем.

Стопки простыней полетели на пол, руки тряслись.

— Не найду — убью… — бормотал он. — Здесь стольник был!

Но убивать было некого: в это время Марина водила пальцем по списку счастливчиков, прошедших первый тур в театральный…

* * *

…Водила долго.

Пока не поняла: ее в том списке нет…

Вышла и села на лестницу, прекрасно осознавая, что так и должно быть: пошла наугад, не приготовив никакого «творчества», спешно перелистав какую-то непонятную тоненькую брошюрку «о кино», которую дала ей на одну ночь соседка по общежитию.

— Ты вообще знаешь, что такое театр или кино? — сказала она. — Или — быть там, или — в камыш головой! Так Мария Заньковецкая считала.

Марина такого неистовства не испытывала.

Просто хотела, чтобы перед глазами снова раскрылся тот волшебный веер.

И желательно, чтобы он был в руках того самого «Ромеро Санчеса».

Она все время высматривала его в обшарпанных коридорах, а наталкивалась только на красавиц и красавцев, которые, уставившись в потолок, бубнили стихи.

И вот теперь сидела на лестнице, закрыв глаза косой.