Пуговицы

А еще удивилась тому, что весь этот сплошной мусорник достаточно легко убрать.

Но ни у кого и никогда не было такого желания.

На дрожащих ногах пошла вдоль аллеи, нерешительно замедляя ход.

Ей захотелось успокоить парня, сказать, что не все здесь дураки, что не все хохотали, что она… Что она может пойти за ним куда угодно, чтобы хотя бы еще раз увидеть перед глазами тот яркий раскрытый веер.

Подошла.

— Вы читали хорошие стихи. Спасибо. Мне очень понравилось. Честно…

Он посмотрел на нее равнодушно, криво улыбнулся, кивнул. Мол, не настроен на разговор с провинциальными дурами.

— А как там дальше?… — тихо спросила Марина.

— Где? — не понял он, глядя на нее, как на навязчивую муху.

— Ну дальше, в стихотворении…

— А-а… в стихотворении…

Вздохнул, сказал скороговоркой:

— …все равно
Наша любовь останется здесь,
Упрямая как ослица,
Жестокая как память,
Глубокая как колодец,
Нежная как воспоминание,
Трогательная как ребенок,
Холодная как мрамор,
Мягкая как глина.
Она на нас смотрит
И усмехается,
Она говорит без слов…

Замолчал, глядя вверх, будто говорил с воздухом.

— Хорошо… — сказала Марина. — Это ваше?

— Превер…

Поднялся, точно выстрелил окурком в урну. И ушел.

Марина смотрела ему вслед и жевала кончик косы.

И именно здесь и именно тогда решила: она убежит отсюда.

Убежит, пока не поздно.

Пока запрограммированная судьба не привела ее на трассу.

* * *

…Убежать удалось только через два года, после окончания школы.

Аттестат у нее был неплохой. Давал возможность поступить в промышленный техникум — единственное в их городе престижное заведение.

Оттуда сразу брали помощником мастера на завод. Лет через двадцать можно было дослужиться и до технолога.

В том, что Марина поступит именно так, у близких и подруг не было никакого сомнения.

— Будешь, как сыр в масле… — сказала Танька, которая уже два года парилась на трассе, продавая шины и в дождь, и в жару.

Домашние радовались, вертя в руках аттестат.

— Теперь из тебя будут люди, — с гордостью сказал отец. — За это и выпьем.

И выпил.

Остановился аж на третью неделю, когда дочери уже дома не было.

— А где Марина? — спросил у матери.

— Уехала…

Бросила сквозь зубы и отвернулась к окну, передернула плечами и несколько секунд постояла к нему спиной.

Большего он не ждал. Знал, что этих слов достаточно и больше не стоит ничего добавлять. Ни возмущения, ни удивления, ни обсуждения — она все равно будет молчать. А что будет делаться в ее голове, одному Богу известно.

За почти тридцать лет брака они разучились разговаривать.

Теперь, когда его сократили с работы, а жена работала на полставки, стало немного труднее, ведь они почти все время проводили вместе дома, как пенсионеры. И все же надо было хотя бы иногда раскрывать рот.

Мать его раскрывала, когда речь шла о меню на обед или ужин или когда кто-то из семьи болел. В большинстве других ситуаций молчала. Даже сериалы не обсуждала. И никогда ничем не возмущалась. Просто констатировала факты: цена на молоко выросла на гривню пятьдесят, на улице — минус десять, батареи чуть теплые, банки обанкротились, умерла соседка с первого этажа, муж снова запил. Остро воспринимала только то, что касалось дочери, если та напоминала о своем существовании необходимостью заменить изношенные туфли на новые. Но и то держала в себе, как вот теперь: отвернулась к окну, передернула плечами, повернулась и снова взялась помешивать что-то в кастрюле.

— Поехала? Куда? А где деньги взяла?! — без всякой надежды на реакцию повторил Константин Павлович.

— Я немного дала, — ответила Александра Ивановна. — Поехала в Киев.

На большее можно было не надеяться.

Поэтому Константин Павлович продолжал разговор сам с собой, понизив голос.

— В Киев? Зачем? — забормотал себе под нос, разворачивая старую газету. — Не понимаю. Родственников там нет… Билеты, наверно, безумных денег стоят. Пойдут коту под хвост.

Он давно приучил себя не раздражаться с перепоя. Это было трудно. Особенно вначале, когда молчание еще не вошло в привычку.

Но ему хотелось сделать хоть какой-нибудь жест, чтобы жена поняла, что ему небезразлично, о чем она думает все эти чертовы годы!

И он не выдержал:

— Это все из-за тебя! Ты портила ее с детства! Стишки на ночь читала… А она у нас — далеко не гений. Такая, как другие. Ты сломала ее! Ты! Пусть бы на завод шла. А что теперь? Ты довольна?

И — задохнулся, закашлялся.

Мысленно обругал себя, глядя на ее спину — ровную, как у девушки, — на россыпь рыжеватых, с едва заметной тусклостью, волос. Казалось, вот она обернется — и увидит ее двадцатилетней. С теми глазами, с той мягкой улыбкой.

И все у них хорошо, как у людей: годы прошли, и они, взрослые и успокоенные, собираются завтракать. Дочь выросла, вылетела из гнезда в столицу, и можно гордиться этим.