Пугачев

Чеботарев, Дубровский и, по всей видимости, Шигаев прекрасно понимали, что имеют дело с самозванцем. Что же касается веривших в «Петра Федоровича», то на их веру пугачевский «мерзительный разговор» никак не повлиял. Зато ее поколебали неграмотность «государя» и его женитьба на простой казачке. Кроме того, он подавал и другие поводы усомниться в его «высоком» происхождении. Тимофей Подуров, например, разочаровался в Пугачеве, услышав его вранье: «Самозванец по приезде с Яику расказывал многим, будто бы пришло к нему на Яик шесть сот человек донских казаков да киргизцов две тысячи. Но сие после оказалось ложно, а потому и счол я его тогда совершенным обманщиком и помышлял было от него отстать»[616].

Некоторых повстанцев смущали внешний вид и одежда «государя». Так, яицкий казак Кузьма Кочуров был уверен, что перед ним настоящий Петр Федорович, «но то только некоторое сумнение ему наводило, что он ходил в бороде и в казачьем платье, ибо он слыхал, что государи бороду бреют и носят платье немецкое»[617].

Нельзя здесь не упомянуть об одном пугачевском промахе, который будто бы привел к разочарованию в «царе» большого числа его сторонников. По словам Михаила Шванвича, однажды во время осады Оренбурга в церкви Святого Георгия Победоносца Пугачев сел на церковный престол и, по обыкновению плача, говорил: «Вот, детушки! Уже я не сиживал на престоле 12 лет», «…многие толпы его поверили, — продолжал Шванвич, — а другие оскорбились и разсуждали так: есть ли бы и подлинно он был царь, то не пригоже сидеть ему в церкве на престоле»[618]. Однако есть сомнения в том, что Пугачев совершил такой кощунственный поступок. Никто, кроме Шванвича, о нем не упоминал, в том числе Иван Почиталин, которого об этом специально спрашивали следователи[619]. Да и сам Шванвич не был очевидцем происшествия, а рассказывал о нем с чужих слов.

В любом случае степень неверия в подлинность «Петра Федоровича» или разочарования в нем не следует преувеличивать. Заговорщики, арестовавшие Пугачева, по всей видимости, не исключали того, что передают властям настоящего государя. Даже на следствии некоторые из вчерашних «подданных» не были полностью уверены, что принимали за императора обманщика. К примеру, яицкие казаки братья Щучкины заявили, что «прежде сего они считали самозванца за настоящего государя, потому что он так назывался и все его за такого признавали, в мыслях таковых: как бы можно простому человеку таким высоким имянем называтца», однако и теперь пребывают в сомнениях, «какой он подлинно человек». Дескать, они «его природы прежде не знавали», а потому и не могут сказать, на самом ли деле это Пугачев. Их сомнений не рассеяли даже екатерининские манифесты[620].

Сомнения в самозванстве своего предводителя на допросе высказал и командир пугачевской гвардии Тимофей Мясников. На вопрос следователей, «каким он теперь Пугачева почитает: государем или самозванцем», Мясников ответил: «Бог ста ево знает, я и сам не знаю, за какого его почесть. Вить вот вы де называете ево Пугачевым, а он так называет себя государем, и мы за такого ево и почитали»[621].

Некоторые люди даже были готовы пострадать за свою веру в царское происхождение Пугачева. Так, крепостной крестьянин, житель Нижегородской губернии Василий Чернов, по словам следователей, «при всем допросе под жестоким мучением во всё продолжительное время упорствовал назвать Пугачева злодеем, почитая его именем государя Петра Третияго, однако ж наконец не от угрызения совести, но от нестерпения мучения назвал его злодеем»[622].

Несомненно, подобную веру следует объяснять особенностями социальной психологии и менталитета простонародья той эпохи. При этом не следует сбрасывать со счетов артистические способности Емельяна Ивановича, с помощью которых он убеждал очевидцев, что перед ними настоящий царь. Особенно помогала самозванцу способность пускать слезу, когда заблагорассудится. Например, по свидетельству Тимофея Мясникова, Пугачев выражал сожаление об участи осажденных жителей Оренбурга. «А говоря самозванец сии слова, иногда плакивал и тем самым уверял о себе в толпе народ, что он — истинной государь». Он со слезами рассказывал о своих скитаниях или говорил о «сыне» Павле Петровиче, причем, по его собственным признаниям, делал это намеренно, чтобы «удостоверить простой народ» в своей «пользе»[623].

Ведя разговор о пугачевской «игре в царя», нельзя не упомянуть о том, каков был «государев» стол. Правда, сведений на этот счет не так много.