Пугачев Победитель

А Харлову, маеоршу мою любимую, кто погубил? Ilnf.il им, вишь, помешала! Взъелись да взъелись, да ин ни день, то пуще. Бунтом грозить стали. А на я разе полагаться могу? Она, сволота, как дым от костра: куда ветер, туда она и стелется.. Ну и прикончили Харлову. А она мне, бедная, и по сейчас по ночам представляется... Эх, Борька, Борька! Вот что они со мной, с анпиратором своим, делают!

Пугачев обмяк и слезливо заморгал. Минеев молчал, думая свою угрюмую думу. Золоченые сани с тройкой огневых коней и кучером-истуканом неслись стрелой по малолюдным еще в утренний час улицам старой столицы московского царства.

Неожиданно Пугачев приподнялся и неистово заги- кал. Кучер дернулся телом, а потом, справившись с испугом, принялся хлестать коней кнутом. Колокольчики залились малиновым звоном. Прохожие робко жались к стенам домов и заборам и долго-долго смотрели вслед. Многие торопливо крестились.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

И

чего они, черти, величество по энтим погорелым местам таскают?! — завозившись, проворчал недовольно Пугачев.— Словно драж-

1 Полюбуйся, мол, белый царь, что с Москвою на

с» ногтях сделалось? А то, может, запугать хочут? Вот, мои, как попала столица в твои руки, так и почала 1'п in сливаться, таять, словно воск на огне!

Мииеев, думавший свою думу, лениво поглядел на В ищи дымившееся местами пожарище, где среди остат-

[ полуразрушенных огнем зданий копошились спа-

' шпине, а, может, и расхищавшие скарб черные гал- чищие кучки людей.

Маршрут князь Трубецкой составлял...

Ильюшка Творогов?

Он! Вместе с графом Паниным.

С Хлопкою? Та-ак! — протянул «анпиратор».

А составляли они маршрут еще третьего дня!— I продолжал Минеев сухо.— А тогда этот квартал целе- b'lHi i был. Горело-то вчера. Днем началось да, почиет всю ночь и полыхало. Вон местами и сейчас

урится!

Ты это к чему, Борька? — воззрился Пугачев.

К тому, что, значит, нельзя было предвидеть,

"| i:i маршрут составляли.

А ежели, уже составивши тот маршрут, взяли ни и нарочно и подпалили? Пущай, мол, полюбуется! Минеев пожал плечами. • Да какая цель-то в этом, государь?

А я почем знаю? Разе им в душу влезешь? И так рят, чужая душа — потемки, а в ихних душах—

одна чернота! Хитрят, мудрят, кружева хитрые плетут. Цыкнешь на них, сволочей, так они словно ужи — на брюхе ползают, а отвернешься — шипят да жало высовывают! — раздраженно твердил Пугачев, когда сани проносились мимо сгоревшего квартала.— Ильюшка Творог — он кто? Двоюродный альбо троюродный братец того же проклятого Лыски, что на мою высокую персону предерзостно руку поднял. Да женат на голобородькинской выкормке. Так нюжли могу я ему, анафеме, верить?

Ты, государь, кажется, теперь уже никому не веришь,— спокойно возразил Минеев.

Никому и не верю! — подтвердил Пугачев.— Раньше дураком был, верил. Кажному простому человеку верил. Только дворянов остерегался, как они все Катькину руку тянули. А простым— тем верил, потому как я для кого и дело-то все затеял? Ну, думаю, они хоша бы с благодарности, обязаны мне по всем статьям, как выхожу я ихнего брата спаситель и свободитель... А пожимши, глаза раскрываются: та же змеиная душа, что и у дворянов. Да еще, может и подлее. У иного дворянина хошь свой гонор дворянский имеется. Вон на той неделе Головин из орловских дворянов под присягу идти отказался. Мне, мол, моя честь дворянская не дозволяет! Три месяца в колодниках ходил, одной руки решился, скрючило его в остроге в три погибели, вша его заедает, а вывели на плаце присягать с другими протчими, а он — на поди! Честь не дозволяет! Это под виселицей-то, на которой его же сродственники, раньше повешенные, качаются! Ну и повесили... А моя сволота разе на такое дело пойдет? Да она только покажи ей арапник, не токмо што крулю польскому альбо султану турецкому, она борзому кобелю на верность присягнет!

Цепляются, говорю, за меня, покедова за моей спиной, как за каменной стеной. Моим именем при- крымшись, дураков грабить можно. А случись что, | и I они первые на меня же, помазанника, ошейник наденут да на веревке поведут в речке топить! 1иаю я их! Я, брат, скрозь землю на три аршина все иижу!

— Никому не верить, так и жить нельзя,— глухо иымолвил Минеев.— Так и с ума сойти недолго!

Оченно просто! И руки на себя наложить — пи ке недолго. И выйдет — черту баран... Эх, ну его | ляду, все такое! Одна радость: выпить. Хлебнул подочки альбо венгерского да покрепче, ну, от сердца и "I легло. Хошь дышать-то можно! А то и впрямь еще иои.мешь да удавишься... Давай-ка нашу царскую апрожную флягу, согреемся!

Минеев достал из-под сидения саней объемистую дорожную флягу, обшитую сукном, с привинченным к трлышку дорожным стаканчиком.

Кажись, не подменили,— пробормотал он,— а на in н кий случай, государь, давай-ка я первым выпью!

Глаза Пугачева запрыгали, дряблые щеки затряс- лип., рот искривился. На лице появилось унылое иыражение.