Публичное одиночество

Боже упаси! Я не прошу возмездия. Меня научил священник: «Молись, чтобы Господь их вразумил. А как Он это сделает, не твоя забота». Я привык к определенной температуре существования – для меня все, что сейчас происходит, не новость. Более того, если бы эти люди не говорили мерзостей про моего отца, я бы, может, задумался насчет того, что они говорят про мое кино. Но им безразлично, по какому поводу врать. Выяснилось вдруг, что текст российского гимна написал Резник. Потом у отца отыскалась тайная жена. А я, оказывается, вообще сын Валентины Серовой…

Более того, по сведениям блогеров, Сергей Михалков был убит из-за наследства…

И такое есть?! Ого! Но почему мы сейчас говорим об этом и не говорим о тысячах писем, телеграмм, факсов, звонков, полных любви к моему отцу?..

Вы с отцом долгие годы шли в одной упряжке, и, как пел Высоцкий, «общая телега тяжела». Какая зависимость кажется Вам более вероятной: на Вас перенесли антипатии к отцу или он пострадал от нелюбви к Вам?

И то и другое. В детстве, отрочестве, юности мне доставалось из-за чьей-то ненависти к отцу, а затем ему стало доставаться из-за ненависти ко мне. Но весь этот ровный шум, звон комариный его не волновал. С его великим талантом он не мог прожить иначе. И не мог иначе уйти.

По-моему, и Сергей Владимирович говорил, и Вы признавались, что Михалков-младший не рос на стихах Михалкова-старшего…

Я их и не знал толком. Я не читал в детстве книжек ни папиных, ни маминых. Человеку, живущему на берегу Байкала, трудно понять, что кто-то страдает от жажды. О чем речь – пойди возьми…

Я никогда не видел отца работающим – серьезно, академически. Он летал. Все делалось легко, как бы между прочим, на коленках, на салфетках. «Тс-с, папа работает!» – такого не знали в доме. Главное было другое – Союз писателей, надо куда-то пойти, выбить кому-то квартиру. А новые стихи или пьеса появлялись вдруг, из воздуха. У меня при этом были свои дела – спорт, влюбленности, кино…

Летящий тип таланта обычно называют моцартовским. В «нагрузку» к нему обычно достаются трудная судьба и короткий век…

Видимо, бывают и счастливые Моцарты.

Так Вы оценили стихи отца, будучи взрослым?

Совсем взрослым! Скажу честно – и не знаю, стоит ли это публиковать, – я по-настоящему оценил детские стихи отца, когда готовился к его 95-летию. Выбирал, что почитать на вечере, открыл книжку и – обалдел.

Сказали ему об этом?

Нет. Но если бы и сказал, вряд ли это произвело бы впечатление.

На юбилейном вечере, если не ошибаюсь, Вы читали «Я ненавижу слово «спать»… Это не про Вас написано…

Конечно, про меня. Я и сейчас мало сплю.

В чем ваше наибольшее сходство с отцом?

В быстрой реакции. У нас однотипный юмор. Он хохотал, когда я что-то рассказывал, и я умирал со смеха, слушая его. Еще похожи в том, что при природной лени, при страшном нежелании включаться в чужую жизнь ты все-таки ставишь себя на место человека, у которого проблема, идешь и пытаешься помочь.

Отец, кстати, ненавидел, когда его благодарили. Я тоже этого не люблю.

А есть важное качество, в котором вы принципиально расходитесь?

Отцу люди власти были интересны всегда. А мне – только с того момента, когда я начал заниматься общественной деятельностью. (I, 140)

(2010)

Интервьюер:Вы посвятили картину «Утомленные солнцем – 2» отцу-фронтовику, которого не стало чуть меньше года назад. Вам удалось показать Сергею Владимировичу хоть немного отснятого материала?

К сожалению, нет…

Он видел только первые два эпизода, которые я показывал на своем юбилее пять лет назад. Я вообще не очень люблю демонстрировать сырой материал. Хотя теперь об этом жалею…(II, 61)

(2010)

Интервьюер:Прошло восемь месяцев после смерти отца. Вы почувствовали острее, что он ушел?

Нет.