Или, если ему сказать: «Видишь заиндевевший замок? Лизни его», – послушается. Он же не знает, что будет, если прикоснуться влажным языком к замерзшему металлу… Отец такой, и я думаю, это во многом его и спасло.
И потом уже, когда он стал крупным литературным функционером…
У него не возникало желания подстраховаться – он был достаточно политически грамотен, умно себя вел и умел убеждать руководство. Русский монастырь на Афоне, к примеру, должен быть ему благодарен за то, что не был закрыт. Когда отец туда прибыл – первый советский человек, да еще в таком ранге! – его встретили колокольным звоном. Там жили семь или восемь монахов, которые вымирали, и греческие власти ждали, когда умрут все, чтобы гигантскую библиотеку и все сокровища, что там были, забрать. Отец сумел убедить Брежнева, что на Афон нужно отправить молодое пополнение, и тот дал команду. В этом смысле он был, что называется, с царем в голове, но в нем никогда не было карьеризма, который мог бы его талант источить.
Не думаю.
Нет – отношения были у нас уважительные, но достаточно жесткие. Скажем, когда он читал какие-то свои пьесы, мы, дети, рожи кривили, их слушая: что это, мол, такое? Отец никакого участия в выборе моей профессии не принимал…
И даже не знал, когда меня забирали в армию и куда я попал, несмотря на все сплетни, будто он пытался Никиту отмазать, звонил Гречко… Бред собачий! Только получив первое письмо, которое мне разрешили после принятия присяги написать, он понял, где я нахожусь.
Да, нетипичные. Он всегда держал ту дистанцию, которая позволяла нам с братом быть самостоятельными, и вмешивался только тогда, когда уже не мог молча наблюдать за происходящим со стороны. Практически то же самое происходит и у меня с моими детьми. Когда они поступали во ВГИК, Таня, жена, заикнулась: «Надо бы позвонить, узнать, как и что…» Я ей ответил, что никуда звонить не собираюсь; единственное, что могу, – это направить в нужную сторону, помочь подготовиться.
Позвал их к себе и сказал: «Дорогие мои, делайте все сами. Все равно, если поступите, люди скажут, что вас приняли, потому что я за вас попросил, потому что вы – Михалковы, но я дам вам возможность для самих себя сознавать – это неправда».
(2009)
Интервьюер:
Мы с ним долгие годы жили в достаточной автономности друг от друга. Разговаривали по телефону, но виделись нечасто. Может быть, поэтому у меня отсутствует ощущение, что я его потерял…
Мы сидели ночью в храме Христа Спасителя – отец лежал, монашенки читали Псалтирь, шли люди, – и не было ощущения ни тлена, ни смерти. Скорее, наоборот – покоя и света. Конечно, больше нет человека, которому ты можешь сказать «папа», но это однажды приходится пережить всем. Нам еще очень повезло, что он был с нами так долго. Два года назад, когда отмечали юбилей моего брата, папе кто-то позвонил, и он сказал: «Не могу разговаривать, тороплюсь на семидесятилетие сына». А Андрон сидел за столом и говорил: мы ждем, сейчас приедет отец… Это огромная редкость и большое счастье.
Конечно, не думал, что ненависть так зашкалит по концентрации, без выбора выражений вообще. Но иного не ждал. Эти люди настолько мелки, что у меня нет желания от несправедливости лезть на стенку. После такого ухода отца – мирного, прекрасного, без лишних речей… Нештатные слова сказал только патриарх Кирилл. Остальное шло по канону. Так провожают любого усопшего православного человека…
Мне наплевать, что сочиняют в блогах или в «либеральных» газетах люди, чья питательная среда – злоба и ненависть. Беда только в том, что когда – не дай бог, конечно, – с ними произойдет что-то плохое, они будут спрашивать: почему я, почему именно со мной случилось?! Не понимая, что сами были кузнецами своих несчастий.