По пути обратно, заглянул в общежитие к сестре в Историко-архивный институт, совершенно дивное здание на Никитской в самом центре Москвы, теремок, где в 16 веке размещался Московский печатный двор и Синодальная типография, и печатались первые книги. Сестра рассказала, что приходил отец, которого отправляли в Группу советских войск в Германию, и подполковник просил подтвердить, что он всегда заботился попечением о своих детях. Сестра подписалась на эту заяву. Позже, когда Н. Хрущев увольнял офицеров из армии, подполковнику не хватило месяца до выслуги. Зимой 70-го мы с сыном возвращались с катка к дому. На лестничной площадке я увидел его, но узнал не тотчас. Он был сдержан. Спросил, как мать? Я ответил, что все в порядке, что мы с сестрой получили образование и все у нас хорошо. Вижу: именно этим он и огорчен. Потом я рассказал матери о встрече. Она рассмеялась: «Когда мы разводились, он говорил, что ты попробуй одна покувыркаться с двумя детьми и образование им дать. Небось, взвоешь».
В мавзолей тогда не пошел и позже не ходил: покойников не люблю, даже бывших, — это не мощи праведников, но в музей Ленина отправился. Там был большой стол и на нем чернильница и вставлена длинная ручка с перышком. Я задержался, пропуская посетителей с экскурсоводом. Уходя, она обернулась с улыбкой: «Не старайтесь, это подделка».
А музей подарков Сталину впечатлил: много диковинок. Вспомнил: у моего бати был шофер цыганистого обличья, и он для Сталина вырезал из слоновой кости шахматы. Как-то раз мы ехали по куйбышевскому шоссе, они в кабине и я в кузове. И батя, тоже заводной, говорит: догонишь машину впереди, получишь бутылку. Догнали, но на повороте я вылетел с заднего борта, кувырнулся под откос. Вернулись. Азарт всегда впечатляет.
А тех шахмат не нашел. Может, в запасники убрали.
Батя, тогда директор типографии, взял меня на работу на пару месяцев до отъезда на мою родину. Там, в типографии, оказался отличный, мастеровитый парень, старше меня. Бесшабашный, распахнутый всякому добру. Короче, светлая личность. Замечательно пел на гитаре веселые песни. Я должен был на типографских камнях изготовлять всякие пустяки: этикетки на бутылки напитков, билеты на концерты и прочее. Как-то я сказал:
— Давай нарисуем рубль.
Он рассмеялся, взял гитару и запел:
А через пару месяцев весельчак исчез. Оказалось, у него за городом в диване припрятаны все приспособы для изготовления, как сейчас говорят, контрафактных денег. Жаль. Ситуации, в которых кому-то удается «напарить» бесстыжее государство, вызывают у всякого нормального человека возвышенное оживление, похожее на нечаянную радость, или, как точно подметил Лев Толстой — «замолаживает».
Однако, пора было возвращаться на родину. «Отверженный, возьми свой скарб убогий. Я покидаю старую кровать. Уйти? Уйду. Тем лучше. Наплевать».[39]
Сестра училась в Москве. Батя уехал раньше обосновываться в Ленинграде. Книги, которых в доме всегда было много, частью тоже отправились туда, а частью мы с приятелем в три захода отнесли в городскую библиотеку. Мой читательский билет за два года насчитывал 238 книг. Когда успел? Не знаю. Может быть, когда временами замыкался дома «в несознанку», и приятели называли меня «рак-отшельник»?
Бабуля тоже раньше была отправлена домой. Полдома мать продала, и мы получили кучу денег. Кажется, тысяч десять рублей или около того.[40] Поэтому мы с матерью ехали налегке. «Убогий скарб» был минимален...
В обычную черную потертую клеенчатую сумку уложили еду и поехали. Было не скучно. Я шутил не переставая, да и мать улыбалась. Мы плотно перекусили вареной курицей. Потом я выбросил все из сумки в вагонную мусорку. Часа через три мать спросила:
— Куда ты выбросил мусор?
— В мусорный бачок..
— И газету из сумки?
— Да. Зачем она?
— Молодец. Теперь иди искать. Там были все наши деньги.
И, наконец, после долгого отсутствия, «я вернулся в свой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез...»[41]