Пташка

Сид улыбнулся, и это вмиг преобразило его наружность. Такой Фиргалл – сильный, но великодушный – вполне мог быть родным отцом Айфэ. Его медовые глаза светились, располагая к себе и пробуждая желание понравиться. Гнеда почувствовала то же, что в тот краткий миг ночью у реки, когда на одно шальное мгновение приняла его за своего отца. Сердце защемило одновременно болезненно и сладко. Фиргалл не ее отец, но кто знает, может быть, он сможет заменить его? Если только она сумеет заслужить его любовь…

– Что же, – ворвался в мысли девушки звук его голоса, и Гнеда сморгнула пелену, начинавшую застилать глаза, – попробуем зайти с другого конца. Я намереваюсь вступить в переговоры с Аэдом, и кто знает, сколько это может занять времени. Времени, которое нельзя терять. Я буду давать тебе уроки. Научу языку своего народа и другим умениям, которые могут тебе пригодиться. Расскажу о твоих предках.

– Расскажи мне об отце.

Слова вылетели прежде, чем Гнеда успела задуматься, и изменившееся лицо собеседника подтвердило, что она совершила ошибку. Как если бы резким выдохом задула лучину, и на смену свету пришла зябкая темнота.

– Забавно, – еле слышно пробормотал сид, и в этом отстраненном и высокомерном муже не осталось более ничего от только что дружелюбного Фиргалла. – Тем лучше. – Он вышел из мимолетного оцепенения и продолжил ровным бесцветным голосом: – Что ты желаешь знать?

– Кем он был? – несмело спросила Гнеда.

Сид скрестил на груди руки.

– Ингвар происходил с Севера. Когда-то давным-давно твой далекий пращур и тезка твоего отца по прозвищу Бориветер, носивший маленького сокола-пустельгу на стяге, женился на залесской княжне. – Фиргалл позволил себе усмехнуться. – Влазень, кажется, так это называется у вас. Он пришел в дом тестя, обделенного сыновьями, чтобы в свое время стать следующим князем. И вскоре стал, приведя со своей родины дружину и приближенных. Среди них был и Гуннар, предок Войгнева, пресекшего род Бориветра.

Многие невзлюбили свеннов, как сами называли себя северяне. Им пришлось пройти через многое, чтобы утвердиться на престоле, но не зря этот народ выживает там, где не растет ничего, кроме мха и кривых берез. Они вплелись в Залесье, узами крови накрепко связали себя с его сильнейшими семьями, скрылись за личинами залесских имен и пустили корни. Но потомки свеннов никогда не забывали, откуда они родом. Говорят, каждый северянин рождается с кусочком льда в душе. Иногда его даже можно увидеть – в холодных голубых глазах. Но чаще, – сид вдруг перешел на шепот, – они скрывают его в самом сердце.

– Пожалуйста, – Гнеда осознавала, что преступает запретную черту, что Фиргалл, наверное, возненавидит ее, но какая-то непреодолимая сила толкала девушку попросить, – расскажи, как они встретились, – Гнеда сглотнула. – Отец и мать.

Ее тихий голос звучал пугающе громко в гулкой тишине.

Янтарные глаза сида вспыхнули и тут же погасли. Он медленно кивнул и начал свой рассказ.

12. Сокол и горлица

В чертоге было полно народу. Под потолок поднимался смрад дымящих светочей и жировиков. Шум одновременного говора множества людей, перестук соударяющихся чаш и громкий хмельной смех наполняли гридницу[41] таким гулом, словно застолье проходило в пчелином улье.

Бескрайний стол загромождали необъятных размеров блюда с разоренными, точно города после набега сарынов, кушаньями. Тут и там виднелись кровавые пятна пролитого вина, в которые бобровыми рукавами влипали полупьяные вельможи. Праздничная трапеза постепенно переходила в ту беспорядочную попойку, что составляла неизбежное завершение всякого пира.

Повсюду мелькали излюбленные знатью алый аксамит и меха, тускло и порочно светилось золото, свисавшее толстыми змеями с могучих шей. Здесь собрались самые удачливые люди княжества, предводители дружин, выходцы из знатнейших семей, вятшие[42] мужи.

Музыка звучала громко и весело. Скоморохи пыжились, вовсю задувая в рожки и надрывая струны, ломаясь, выгибая податливые восковые тела. Слуги бегали без устали, оседая под тяжестью огромных братин и жбанов.

Каждый гость мог найти занятие по вкусу: кто-то плясал, завертевшись в вихре многослойных одежд, другие предавались чревоугодию, не забывая восхвалять щедрость князя, иные проводили время в беседах или за игрой.

Девушка улыбнулась, издалека заметив утомленное лицо отца. Он сидел на возвышении, утопая в пышном, подбитом соболем пурпурном корзно[43]. Руки, отягченные грузом обручьев и перстней, устало покоились на подлокотниках кресла, изредка поднимаясь, чтобы пройтись по пушистым кольцам бороды или принять кубок у стоящего за плечом стольника. Завидев ее, как всегда окруженную служанками, князь оживился.

– Этайн, дитя мое!