Псы войны

Некоторое время они ехали молча.

— Но в тебе по-прежнему полно злобы.

— Сейчас больше, чем когда-либо.

— Ты жалеешь о том, что сделал?

— Я жалею о том, что сидел в дурдоме. Но не жалею, что прикончил Брюса. Подонок помнил бы меня всю жизнь. Стал бы богатым врачом или министром внутренних дел, а все представлял бы, как выставил меня из «Лидо». Уж лучше отсидеть срок.

Казалось, его снова распирает ярость. Челюсть у него дрожала.

— Он женился бы на Клер. Она бы ему говорила: помнишь, как здорово мы трахались той ночью, когда ты вышиб придурка, как-там-его-зовут, из кино?

Данскин астматически вздохнул и понемногу успокоился.

— А я не желаю, чтобы меня так поминали.

— Когда я ходил в школу, — сказал Конверс, — нам всегда говорили: несите ваши унижения Святому Духу.

— Что за бред! — Данскин с отвращением содрогнулся. — Дерьмо какое. И при чем тут Святой Дух?

— Сдается мне, Ему нравится видеть, как люди сами роют себе яму.

— Наверно, Он сейчас получает огромное удовольствие, глядя на тебя, как думаешь?

— Я думаю, Его замысел состоит в том, чтобы существовало некое равновесие.

Данскин покачал головой.

— Люди настолько глупы, — сказал он, — что просто плакать хочется.

— Ну а что случилось, когда ты вышел на свободу? — спросил Конверс.

— Я вышел оттуда натуральным торчком — вот что случилось. Я трахал медсестру, и она подсадила меня на то и это. На травку, на кислоту. На трах, кстати, тоже. Слаба была на психов.

Мы забирались в бассейн и накачивались дилаудидом, потом морфином. Было по-настоящему здорово. Психиатры пытались подловить меня, но я только пучил глаза и улыбался. Солнечной улыбкой! Они осматривали меня, обстукивали с ног до головы, мычали неопределенно — понимаешь, о чем я? А я стою себе, накачанный под самую завязку, и думаю, что я на пляже в Рокауэе. Теперь они на такое не ловятся, но тогда им это просто не приходило в голову.

Наконец я очутился на улице и не знал, где раздобыть дурь. Подсел-то я уже по самое не могу, но пушеры бежали меня как огня. Стоило мне подойти, как они врассыпную, потому что я был невероятно наивным и грубым, вести себя не умел — я же, можно сказать, вырос в поганой психушке. Я бежал за ними по улице, кричал: «Пожалуйста, пожалуйста!» — а они: «Отстань! Чего привязался! Помогите!» Но одного парня я до того достал, что он таки продал мне, и на четвертый или пятый раз — бац, нас захомутали! Нас обоих повязал черномазый в армейской шинели и кедах.

Со мной все было ясно, я же только что вышел из психушки. Меня перекидывали из рук в руки, пока я не оказался у федералов, где со мной долго беседовал этот ирландец. Я могу избежать неприятностей, сказал он, если соглашусь на то, чтобы они послали меня в один колледж на Лонг-Айленде, где я должен буду втереться в доверие к тамошним радикалам. Выхода не было, они взяли меня за яйца. Из-за этого ареста они могли упечь меня в психушку уже до конца жизни. А пожалуюсь кому-нибудь, так тоже упекут. Если соглашусь, мне будут платить и оставят на свободе.

Так я завязался с ними, и через какое-то время мне это даже стало интересно. Я поработал в двух колледжах на Восточном побережье — федералы пересылали меня от одного контролера к другому — и ничего так наблатыкался. Салаги хотят ограбить банк и зовут меня с собой. Я говорю: едем в Найак и перестреляем там всех полицейских, они отвечают: отличная идея, едем! Ну и тому подобное.

— Я знал некоторых из Движения, — сказал Конверс. — Не думаю, чтобы они купились.

— Думай как хочешь, — сказал Данскин, — но ты не видел, как я работал. Я знал их как свои пять пальцев. Ты студент американского колледжа — это значит, ты имеешь все, чего бы тебе ни пришло в голову. Все самое лучшее, самое модное — стоит только захотеть. В моде революция? И мы обрядимся в армейские башмаки, опояшемся пулеметными лентами, вооружимся китайскими автоматами. Богатенькие ребятишки! Родители никогда не покупали им игрушечных пистолетов, и теперь они хотят повалять дурака. Революция? Устроим революцию… Самые богатые подонки в самой богатой стране мира — думаешь, они потерпят, если сказать им, что какой-нибудь простой парень в распоследней дыре в Южной Америке может иметь то, чего они не могут? Да хрена с два. И если мальчишка в какой-нибудь дыре может быть революционером, значит и они могут быть революционерами.

— И многих закрыли с твоей помощью?

— Многих. Хотя в поле я был явно лучше, чем в суде. Кого-то взяли с оружием, кого-то со взрывчаткой. Но больше всего село за наркотики — так я связался с Антейлом.

— Никогда не думал, — рискнул спросить Конверс, — что стоило бы… посвятить жизнь чему-то более достойному?

— Кто бы говорил, — отозвался Данскин. — Ну и чему, например? Растолкуй на богатом личном опыте.

Конверс молчал.

— Во всяком случае, это интересно. Я как Святой Дух, приятель. Люблю смотреть, как идиоты попадаются на крючок.

— Скажи мне вот что, — спросил Конверс после паузы. — Это ты разрисовал у меня стену?

Данскин презрительно хохотнул:

— За кого ты меня принимаешь, за недоумка? Это Смитти. Что, напугался?

— Да, — ответил Конверс. — Испугался.