Псы Вавилона

— Двенадцать.

Павел в сомнении оглядел мальчика — на вид ему было от силы лет десять. Вид неухоженного, недокормленного ребенка пробудил в Павле жалость. Захотелось сделать ему какое-нибудь добро.

— Ну, покажъ свой гвоздь.

Мальчишка полез за пазуху и извлек длинную плоскую железку, больше похожую на железнодорожный костыль.

— Солидная вещица. Как же ты его сплющил?

— А на рельсу положил. Паровоз по нему проехал, вот пика и получилась.

— Да зачем же тебе пика?

— Мало ли... Полезет кто, я достану...

— Обижают часто?

Мальчик пожал плечами, но промолчал, видимо, посчитав вопрос неуместным, но и без ответа Павлу было ясно: ребенку приходится вести нелегкую борьбу за самоутверждение.

— Ладно, точи, — разрешил он.

Мальчик поставил ногу на педаль точила и нажал на него. Вал, на котором были укреплены точильные круги, медленно завертелся.

— На самом большом круге точи, — подсказал Павел. — Силенок в тебе маловато, давай я крутить буду.

— Нет, — твердо произнес мальчик, — я сам.

— Тебя как звать?

— Санька.

— А что в вашем поселке интересного происходит? Но мальчишка не отвечал, сосредоточенно занятый своей работой. Получалось у него плохо.

— Ты так весь день точить будешь. Давай-ка я... — Павел почти силой вырвал у мальчика гвоздь. — Тут делов-то на две минуты.

Сноп искр брызнул из-под наждачного круга. Мальчик зачарованно следил, как уродливый, расплющенный гвоздь превращается в грозное оружие.

— На, держи. — Павел протянул гвоздь мальчику. — Только не убей кого. Так что мне рассказать можешь?

— О Шанхае-то? Чего о нем рассказывать. Дыра дырой, — заметил мальчик, видно, повторяя слова взрослых. — Вот пожар недавно был.

— Кто же погорел?

— Да Скворцовы. Сожгли их.

— Кто же?

Мальчик неопределенно махнул рукой:

— Все жгли.

— И за что?

— Они, говорят, с нечистой силой знались. — Он в двух словах сообщил уже известные Павлу факты. Чувствовалось, тема не только не увлекает его, а похоже, даже тяготит.

—Ты этого Ванюшку Скворцова лично знал?

— А то! Коренной мой был. Вместе гужевались. Павел засмеялся цветистым оборотам речи паренька. Санька счел смех за выражение недоверия.

— Гад буду! Правда, все время вместе гуляли. И купались, и картошку пекли... Так жалко его было. А потом говорят: ходит он по ночам. Ожил вроде.

— Сам видел?

— Упаси господь. — Мальчик перекрестился. — Другие встречали. И знаешь, дядя: хоть их и сожгли, а они все равно не упокоились. Так и бродят по ночам. Я, видишь ты, и гвоздь для этого припас. Ну как на меня набросятся? Пойдешь в потемках, а они тут как тут.

—Ты разве по ночам гуляешь?

— Раньше гулял, теперь страшусь. Да и другие тоже. То, бывало, как стемнеет, давай по поселку блукать, а нынче ни-ни. Боязно. Зубы, говорят, у них будто стальные. Вопьются в шею — и пламенный привет.

— Покажи, где их дом стоял?

— Это можно. Айда, позыришь.

Вряд ли какие-нибудь руины могут выглядеть более трагично, чем пепелище. Еще вчера здесь обитали люди, а нынче валяются лишь обугленные головешки да торчат обгорелые столбы. И жизнь человеческая пошла прахом, разлетелась как пепел по ветру.

— Вот тут они и жили, — сказал Санька, делая рукой широкий жест.

— Н-да, — только и смог произнести Павел.

— А девчонку ихнюю, Натку, так и не сыскали, — зашептал мальчик. — Отца с матерью нашли, а Натки и след простыл. И Пантюха исчез.

— И куда же они делись, как по-твоему?

— Тут где-нибудь обретаются, — продолжал шептать Санька. — Может, в погребе сидят.

— У них и погреб был?

— Здоровенный. Прямо под домом. Как войдешь в сени, творило в полу. Мы с Пантюхой и Ванькой туда лазили играть. Картошку в нем хранили, соленья разные. Хороший погреб, глубокий. Батянька их хозяйственный мужик был. Все в дом тащил. И погреб этот самолично вырыл.

— Зачем же им в погребе сидеть? Чего они там забыли? И жрать же нужно. Давно бы вылезли.

— Они только по ночам выбираются. Вылезут — и давай по двору бродить и выть.

— Чепуха!

— Вовсе нет. Сам слышал,

— Ты же говорил, по ночам на улицу не выходишь? Заливаешь, должно...

— Ничего не заливаю. Мы по соседству проживаем. Вчерась, поздновато уже было, гудок, помню, уже прогудел, приспичило мне... ну на двор. Мать киселя наварила, вот я на радостях... Ворочался, ворочался... Наконец не вытерпел, хотя и страшно в потемках. Нужду справил и в дом уже пошел, только слышу: воет кто-то. Я сначала думал — собака. Прислушался — тоненький вой, жалобный, на собачий не похож. И главное — со скворцовского подворья. Я так и обмер. Она, думаю, Натка. Ломанулся в дом, дверь на засов. Лег ни жив ни мертв.

— В койку ты небось напрудил, — насмешливо предположил Павел.

— Сам ты койка. Вот приди сюда ночью.

— И приду. Пойдем, покажешь, где погреб.

— Ты что, взаправду говоришь? А зачем тебе это нужно?

— Ни разу нечистой силы не видел. Взгляну только одним глазком

— Ну ты даешь! Ладно, пойдем покажу...

— Куда собрался? — спросила Салтычиха. На дворе густые синие сумерки медленно перетекали в ночь.

— К девкам. — Павел стоял возле стены, в которую был вмазан осколок мутного зеркала, и стальным гребешком пытался привести свою кудрявую шевелюру в порядок.

— Ну, ты боек. А не опасаешься?