Псы Вавилона

— Хучь и не в селе воспитана, это ты верно подметил, а кой-чего умею, — сообщила старуха, убирая пустую миску и жбан с самогоном. — Об этом гутарить нельзя, да больно ты мне приглянулся, отчего с добрым человеком не покалякать. Тем паче парень ты прохожий, сегодня есть, а завтра и нет. Перед тобой душу открыть не боязно. Это здешние недоумки меня знать не хотят. Боятся и не любят. Ну да леший с ними. Сами по уши в говне измазаны. Ведовской науке я научилась у бабки своей. Мы, знаешь ли, курские. Это уж потом в Юзовку перебрались. Бабку, понимаешь, в деревне тоже не терпели. Убить даже хотели. Наговаривали на нее всякое. Будто заломы на полях делает...

— Какие такие заломы?

— Или не слыхал? На пшеничном поле или там на ржаном колосья согнуты и надломлены. Вроде кружок, а в нем стебли спутаны, только в центре несколько целых торчит. Так вот, кто сожнет залом — помрет, кто съест хлеб из муки от заломов — тоже помрет, а если солому из залома постелить в хлеву — скотина околеет. Вот на бабку мою и наговорили, будто она этим делом занимается.

— Может, не без оснований?

Салтычиха оставила реплику Павла без ответа,

— Вот бабуська и передала мне свои знания, — продолжила она. — Хорошая была старушонка, только помирала тяжко. Мучилась очень. То с кровати соскочит, на пол грохнется, то на карачки встанет и давай мяукать. Ужасть прямо.

— Чепуха!

— Как это чепуха?

— А так. Брехня. Не верю я в нечистую силу. Человек страшнее любой нечисти. Такое вытворяет, куда там черту.

— Дак черт его и водит. А ты думаешь, сам он, что ли, дурковать начинает? Беси подначивают. Вот у нас на Шанхае на днях тоже объявились.

— Черти, что ли?

— Кто их знает. Мальчонка один ни с того ни с сего помер. Вроде гадюка укусила. Не успели схоронить, стал домой являться.

— Ну ты даешь!

— Погоди смеяться. Могилку его раскопали, а он лежит жив-живехонек.

— Мура.

— Сам ты — мура! Кол в грудь забили, а оттуда кровища как хлыстанет. Свежая кровища...

— Лично видела?

— Сама не бачила, но старики, которые раскапывали могилу, врать не станут. Не такие люди. Потом в дом к родне сунулись. Где покойник, значит, проживал. И те все тоже упырями стали.

— Кем?!

— Упырями, которые кровь из живых сосут.

— Ну и дела у вас творятся. Бежать отсель надо, пока мертвец не вцепился.

— Ты послушай дальше. Народ решил эту нечисть извести. Выволокли на свет, так они шипеть начали, чистые змеи. Сама видела.

— Ну а дальше?

— Пристукнули их.

— Неужели убили? Расскажи кому — не поверят.

— И хату сожгли.

— Дела!

— И вот что тебе еще скажу. В семейке этой двое взрослых было, отец да мать, а ребятенков трое. Один, значит, помер, другой в пожаре сгорел, а девчонка старшая так и пропала. Ни среди живых ее нет, ни среди мертвых. Куда, спрашивается, делась?

— А, по-твоему, куда?

— Затаилась, видать. А по ночам выходит и по поселку рыщет.

Павел в сомнении почесал затылок:

— Не верится что-то.

— Это уж как угодно, За что укупила, за то и продаю. И вот еще какая оказия. Был тут один мильтон. Хохлов по фамилии. Житья, понимаешь, не давал. За самогонку эту гонял, да и так... И вдруг пропал.

— Куда, интересно?

— Кто его знает.

— Замочили, может, деловые?

— Дураков нет кипеш из-за мильтона поднимать. Себе дороже. Никто его не мочил.

— Да что же с ним тогда случилось?

— Думаю, тоже...

— Ты все какими-то загадками выражаешься. Тоже... оно же... Ничего не пойму.

— Мильтон, видно, с мальчишкой хотел разобраться. Ему скорее всего доложили местные стукачи: мол, бродит нелюдь. Он, как и ты, не поверил. Ну и напоролся.

— Убил его, что ли?

— Не убил, а укусил. Мне бабуська-покойница рассказывала про нечисть. Упырь что оборотень, может принять любой вид, хоть собакой перекинуться, хоть мышью. Запираться от него нет смысла, в саму махоньку щелку проскользнет. А убережение одно — хреста православного он опасается. Если, скажем, на двери дома выжечь хрест свечкой, принесенной из церкви в четверг на страстной неделе, не сунется... А может, и сунется, кто знает. Чеснок, говорят, еще помогает. Но если упырь кого укусит, тот сам в упыря и оборотится. Так и с мильтоном, должно, случилось.

Читатели, наверное, уже поняли, что Павел вовсе не был странствующим точильщиком, а работал в милиции, хотя и совсем недавно. Жизнь его ничем не отличалась от тысяч жизней молодых комсомольцев, приехавших в Соцгород, как говорится, по зову сердца. В этих словах нет ни капли иронии. Большинство комсомольцев прибыли сюда не за длинным рублем, не в надежде получить тепленькое место, а именно горя желанием принять участие в величайшей стройке страны.

Биография у Павла Родюкова была самой обычной. Родился и вырос в Рязани. Работать начал учеником слесаря в тамошних железнодорожных мастерских. Потом — армия, где он и вступил в комсомол, а демобилизовавшись, попал в Соцгород по комсомольской путевке. На работу в милицию получил направление в горкоме комсомола после разговора с инструктором

— Ты, я вижу, парень не промах, — заявил инструктор. — Тем более действительную проходил в погранвойсках. Давай-ка в утро. Там толковые и крепкие ребята ой как нужны.