Псы Вавилона

Наконец кольцо люка в погреб было найдено. Со скрипом отворилась тяжелая крышка. Павел посветил в темноту. Вниз уходила крепкая деревянная лестница, ничуть не тронутая огнем, и Павел начал спускаться. В нос шибанул тяжелый дух: затхлая смесь запахов подгнившей картошки, мышиного помета и сырости. Присутствовал еще один едва уловимый запашок, определить характер которого Павел не смог. Нога нащупала пол. Павел сошел с лестницы и осветил подземелье. Это было довольно просторное помещение, большую часть которого занимал отгороженный досками закром для картофеля. Картошки в нем осталось не больше пары ведер: видно, за зиму всю съели. По стенам высились полки, уставленные всякой рухлядью: большими глиняными горшками — макитрами, деревянными корытами, стеклянными бутылями разной емкости, старыми ведрами. Имелось в погребе и несколько бочек, видно, для соления капусты и огурцов. В дальнем конце погреба стоял большой деревянный ларь, возле которого в уголке Павел неожиданно различил скорчившуюся детскую фигурку.

От неожиданности он вздрогнул и попятился. Рука с фонариком дернулась, и луч света заплясал по стенам, покрытым плесенью.

«Значит, мальчишка оказался прав. Как же такое возможно? — заметались беспорядочные мысли. — А может, ничего странного в данном факте и нет? Ребенок страшно напуган расправой с родней, опасается за свою жизнь, вот и сидит здесь. Питается разными соленьями да вареньями...»

— Ты кто? — наконец вымолвил он.

Фигурка молчала и не двигалась.

«А может, она неживая? — мелькнуло в голове. — Закоченела — и того...»

Павел собрался с духом и приблизился почти вплотную. Луч осветил застывшее, без кровинки, лицо, широко раскрытые глаза с красноватыми белками, не мигая смотревшие на него.

— Живая?

Девочка молчала. Выглядела она ужасно. Одежда, светлая юбка и рубашка, перепачкана грязью и сажей, вокруг шеи повязана какая-то грязная скомканная тряпка, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении пионерским галстуком Свалявшиеся нечесаные волосы сосульками свисали вдоль лица.

— Да говори же! — повысил голос Павел и дотронулся до ее плеча.

В ответ девочка ощерила зубы и издала шипящий звук.

— Ты чего это? — растерянно спросил Павел. — Зачем шипишь? А еще пионерка.

— Я уже не пионерка, — раздался хриплый, похожий на скрип несмазанного колеса голос.

— А кто же ты?

— Не знаю.

— Вот тебе и раз. — Павел старался говорить как можно ласковей. — Галстук-то вон имеется... Почему здесь сидишь? И как долго?

— Не знаю.

— Все «не знаю» да «не знаю». А хоть как тебя звать, помнишь?

— Наташа.

— Ну вот, уже лучше. Так что ты тут делаешь? Почему наверх не выходишь?

Девочка молчала.

— Опять двадцать пять! Кушаешь ты здесь хоть чего?

— Людей. — Хотя произнесено это было еле слышно, мороз прошел по коже Павла.

— Как это — людей? Что ты такое говоришь?!

— И тебя съем. — Девочка пошевелилась, видимо, собираясь подняться, и Павел в ужасе отпрянул. Рука его метнулась за пазуху, где был спрятан «наган».

— Все переменилось с тех пор, как Ванюшка помер, — так же монотонно начала вдруг рассказывать Наташа. — На другую ночь он домой пришел. Мамка обрадовалась, бросилась его обнимать да целовать. А он все: «Есть хочу... есть хочу»... — Девочка замолчала, то ли обдумывая собственные слова, то ли не зная, о чем говорить.

— А дальше? — осторожно спросил Павел.

— Потом стало так хорошо, что и не описать. Мамка говорит: «Будто в рай попали». Так сладко, сладко... Не знаю, как лучше выразить. Словами не опишешь...

— Он вас что же, перекусал всех? Братец-то.

— Не знаю. Может быть. Не помню. Только очень замечательно все было. Вроде ты наелся до отвала и в бане сидишь. И баня без лютого жару, а мягкая и ароматная. Косточки все так сладко ломит, и судороги по телу волной проходят, тоже сладкие... И вроде как летаешь. Сам легкий, легкий... Только потом... — Девочка запнулась.

— Что?

— Начинает есть хотеться. И не хлеба или там картошки. Кровушки сырой. Вначале мы у скотины кровь приспособились пить. Корову использовали, свинюшек. У них, правда, не очень вкусная.

— А потом?

— Разорили нас. Пожгли... Мамку с папкой... и братьев. Я вот одна осталась. Днем на улицу не выйдешь, солнышко жжется, а ночью я пару раз выбиралась, вот только не поймала никого. Хорошо, ты пришел.

— Это ты, девочка, брось. Не приближайся, прошу тебя, до беды не доводи. Сейчас я вылезу и сообщу куда следует про тебя. Отойди, Христа ради!

Однако Наташа не собиралась оставлять Павла в покое. Она широко открыла рот, в котором были хорошо заметны маленькие острые клычки, растопырила руки и двинулась на парня.

Павел вытащил «наган» и выстрелил вверх. Погреб наполнился пороховой гарью.