Между тем Лида все никак не выздоравливала. Ее кастрюли оставались холодными и тяжелыми, нетронутые кушанья в них покрывались ломким настом белого жира, в самой большой вареное мясо напоминало мамонта, застывшего в вечной мерзлоте. Ведерников и Кирилла Николаевна обедали в самых разных занятных местах. Был помещенный в обычную пятиэтажку, будто лаковая шкатулка в ящик простого комода, японский ресторан: там Ведерников впервые выпил подогретого саке, отозвавшегося в носоглотке и в памяти детскими болезнями, толстыми спиртовыми компрессами, желтыми снами. Была полуподвальная кондитерская, заметная едва ли с трех шагов, но источавшая волшебный запах на целый квартал. Был еще громадный, грубо обшитый деревом бар, где уже давно запретили курить, однако в ярких конусах света над стойкой, над плахами столов струился, собирался мягкими складками призрак дыма былых сигарет. Ведерников и Кирилла Николаевна, то и дело попадая головами в потустороннее табачное пространство, поедали кровянистые стейки с жареной картошкой, запивали все это, тяжелое, сытное, пивом, причем каждая кружка была величиной с уличный фонарь.
Дома по вечерам Ведерникову совершенно не хотелось есть. Его трясло от волнения, его сжигала досада. Очень быстро, буквально галопом, проходили дни, а Ведерников даже еще не приступал к разговору насчет негодяйчика и отмены фильма. Женечка между тем, не заставая Ведерникова дома, вежливо позванивал, и Кирилла Николаевна, моментально смекнув, кто тот абонент, которому Ведерников отвечает сквозь зубы и в нос, передавала «симпатичному Жене» веселый, всей ее бесподобной улыбкой заряженный привет. Опасное знакомство надлежало как-то прекратить. Не находя себе в квартире спокойного места, Ведерников с рокотом раскатывал в коляске, проезжая колесами по брошенной на пол одежде, тревожа легкие горы пыли, удивительно быстро выросшие в каждом углу без Лидиных тряпки и ведра. Вдруг он решал немедленно связаться с Кириллой Николаевной по скайпу. Сразу сердце начинало тяжело бухать, точно выбрасывало за удар по целому ведру крови. Поспешно загрузив программу и наведя трепещущий курсор на иконку, Ведерников вдруг понимал, что в таком состоянии говорить совершенно невозможно. Куда девалась легкость, простота дневной болтовни? Весь мир был сосредоточен на экране монитора, на пересечении вертлявой стрелки и крошечного фото, где лицо Кириллы Николаевны было пятнышком света в ходившей ходуном темной пучине.
Переведя дух, Ведерников назначал себе четверть часа на то, чтобы успокоиться, чтобы перестали трястись руки и чтобы голос пришел в норму. Вот тут стрелки часов делали ровно обратное тому, что они вытворяли в другое время суток: они буквально прилипали к каждому делению, намертво застревали на своей рабочей оси. Ведерников старался как можно дольше не смотреть на циферблат. Но когда он, выждав громадную, тысячами вольт заряженную длительность, позволял себе краткий контрольный взгляд на белую морду часов, оказывалось, что та разбухшая цифра, на которой лежала тяжелая, словно кованый чугун, минутная стрела, только-только начинала из-под нее выпрастываться. В общем, в конце испытания все становилось еще хуже. Скрепя сердце, Ведерников переносил контакт еще на десять минут, ехал, ушибаясь о стены, на кухню, открывал бренчавшую стеклянной тарой дверцу холодильника, оглядывал луковицу, надкушенную черную котлету, кастрюли с мерзлотой – и никак не мог сообразить, зачем сюда полез.
Так, из борьбы с нарастающим волнением, наводившим, без осознаваемого участия Ведерникова, жуткий беспорядок во всех четырех комнатах, складывался изнурительный вечер – и внезапно оказывалось, что звонить Кирилле Николаевне поздно, половина третьего ночи. Тогда все колеса времени разом освобождались от тормозов – и вот уже брезжил рассвет, в комнатах медленно проступали, начиная с белого и желтого, привычные цвета домашней обстановки, а еще предстояло самому мыть культи, обрабатывать сопревшие, липкие складки.
Ведерников совершенно определенно ощущал, что мешает ему не только собственная нерешительность, но и сама Кирилла Николаевна.