Прыжок в длину

«С ума они все посходили!» – раздался за спиной читающего Ведерникова сердитый возглас Лиды, не покормившей сегодня ни обедом, ни ужином. Донельзя расстроенная, в расквашенной косметике, оставшейся от утреннего выхода в свет, Лида подошла и шлепнула поверх раскрытого сценария свой раздобревший от изучения экземпляр. «Меня как будто нет, – проговорила она грубым рыдающим голосом. – Будто не я ребенка растила! Не я готовила, убирала. Ни полсловечка! Твари неблагодарные. Это все твоя Осокина, она так захотела. Чтоб я еще туда хоть раз! Будешь ездить один, или пусть она тебе сопровождение дает. Я не снимаюсь, и моего согласия на это кино не спрашивали!»

* * *

Гнев обойденной Лиды оказался долог и глубок, что дало Ведерникову относительную свободу передвижения. Между прочим обнаружилось, что в сценарии не так уж много эпизодов с его, Ведерникова, личным участием. Варился своего рода суп из топора: весь вкус фильма получался из персонажей второстепенных, а главный герой пребывал таковым почти что номинально. А может, причина заключалась в том, что основное действие фильма происходило в прошлом, и там разглагольствовал, гладил по шелковой голове склоненного над учебником отрока, гулял враскачку, изображая здоровыми ногами примитивные твердые протезы, молоденький Сережа Никонов. При мысли о белобрысом Ведерников вдруг спохватился, что преждевременно стареет. Раньше возраст не имел значения, время стояло. А теперь у Ведерникова внезапно стиснулось сердце, когда он разглядел, припадая к зеркалу, свинцовый отлив двух или трех все еще непослушных, все еще ярко-блондинистых прядей, вялые тени около глаз, оседающий контур щеки.

Кира действительно организовала ему персональный транспорт: новенький сизый фургон с логотипом телеканала-спонсора, за рулем которого неизменно находился долговязый, сутулый, кадыкастый малый, которому, казалось, был велик собственный скелет. С железным шумом откатывалась дверь, Ведерников самостоятельно, в четыре приема, залезал на высокую подножку, плюхался на крайнее в ряду матерчатых сидений, гулкий фургон с одним пассажиром отправлялся в путешествие.

Эпизоды с участием Ведерникова отсняли довольно быстро. В одном он должен был с видом олимпийской задумчивости гулять по сырой аллее, идти следовало прямо на близкий треножник с камерой, и от попыток изобразить, будто никакой камеры не существует, шаги Ведерникова, и без того неровные, совершенно спутывались. «Глазами не бегай! Не ухмыляйся! В лужу, в лужу не ходи!» – орал на него режиссер, огромный пухлый мужик с маленьким, как муха, синеватым ртом сердечника, бывший между тем тоже какой-то знаменитостью, наполучавший призов на фестивалях и очень забалованный, как вполголоса жаловался Мотылев. Пришлось пройти мимо фатальной лужи раз, должно быть, восемь, прежде чем режиссер удовлетворился.