Прыжок в длину

Радостный Ван-Ваныч махал Ведерникову с другого конца помещения, выбрасывая руку чуть ли не по локоть из добротного пиджачного рукава. Отвлекшись на него, Ведерников не уследил, как перед ним возник белобрысый дублер, тихо загородив ему дорогу к Лиде и к дверям. При всей условности роста Ведерникова дублер оказался выше на полголовы и как-то странно подгибался в коленках, словно примеривался к оригиналу, запоминал длину. «Здравствуйте, я Сережа Никонов, – произнес он робко, протягивая Ведерникову узкую, как рыбешка, несоразмерно маленькую руку, готовую, казалось, в любой момент юркнуть в карман. – Я буду играть вас в молодости, то есть в ранней юности, когда вы чуть не стали рекордсменом. Мне, правда, уже двадцать восемь, – уточнил он смущенно. – Но все говорят, что я очень молодо выгляжу, будто учусь в одиннадцатом классе».

Ведерников нехотя пожал предложенный ему бледный предмет, ответивший короткой судорогой и оставивший на ладони Ведерникова сырой отпечаток. «Не могу судить о возрасте мужчины», – произнес Ведерников холодно, про себя отметив, что физиономия юноши уже изрядно поедена съемочным светом и актерским гримом. «Я вам не нравлюсь? – расстроился белобрысый. – Считаете, я на вас не очень похож?» «Я вообще-то сам себе не нравлюсь, – раздраженно ответил Ведерников, прикидывая, сможет ли он на косных протезах преодолеть грубый хаос опустевших стульев. – Я заметил только, что вы никогда не занимались спортом». «Верно, не занимался, – с готовностью подтвердил белобрысый. – Я с детства из балетных. Правда, большого танцовщика из меня не вышло, и учился я в институте на драматическом отделении. Сейчас играю в театре “Аметист”. Небольшой театр, но очень хороший, даже известный. У нас европейцев много бывает на спектаклях, заказывают билеты по интернету и очень хвалят. Роль в вашем фильме для меня огромный шанс! Я буду очень стараться. И я талантливый, правда! Хоть кого спросите, вон хоть господина Мотылева или Хлопушина Володю, это у нас в театре главный режиссер».

Ведерников, не имевший никакого желания общаться ни с Мотылевым, ни тем более с неизвестным Хлопушиным, попытался сдвинуть вбок сцепившиеся стулья, сварливо заскрежетавшие и свалившие со шмяком чей-то жеваный пакет, из которого поплыли на пол ярко-белые, со свежим отчетливым текстом листы. «О талантах не могу судить; не понимаю только, как вы будете на съемках прыгать», – проговорил Ведерников, ища глазами Лиду, которая стояла отвернувшись. «А я и не буду, – сообщил белобрысый Сережа с невинной улыбкой. – Это вы сами прыгнете».

x

Весь остаток дня Ведерников, ужасаясь, изучал сценарий, и временами крупные, с вороненым отливом, абсолютно грамотные строки расплывались в его глазах в полосатую муть. Это никак не могла быть его, Ведерникова, жизнь. Это никак не могла быть жизнь любого другого реального человека.

Главный персонаж был влажен и тяжел, как хорошо напитанная губка. Он, случалось, и потел, и рыдал, но слезы и пот у него были не солеными, а сладкими, так что впору было из этой обильной капели делать драже. Такой персонаж категорически не мог подпрыгнуть без того, чтобы тут же не шлепнуться; случись ему все-таки взвиться над прыжковой ямой, он бы сразу весь вытек. В сценарии категорически не было ни матери Ведерникова, ни тем более отца, на которого Ведерников так мечтал посмотреть, что проглотил бы самый приторный фильмовый обман. Но нет. Получалось, будто Ведерников самозародился прямо на стадионе, где-нибудь под трибунами, за горячей и мокрой трубой парового отопления, где иногда растут мелкие, как прыщики, бледные грибы.

Главный персонаж сценария был заразен. Другие герои фильма, изначально сохранявшие связь с реальностью и с дающими интервью пожилыми прототипами, перенимали у псевдочемпиона его сахаристость, отсыревали от его сиропов. Заражение происходило через диалоги. Автор сценария был, возможно, даровит, и сперва герои изъяснялись живо, собственными характерными голосами, но уже после нескольких реплик, получив от псевдо-Ведерникова прямо в лицо увесистую, сочную плюху добра, принимались бормотать, булькать, каяться в собственном мелочном пессимизме, хотя у них-то имелся полный набор человеческих конечностей. В довершение безобразия главный персонаж вышел до ужаса говорлив, он за десяток сцен произнес столько всего, что реальному Ведерникову такого объема речи хватило бы на десять лет. Кривясь на якобы его собственные, неестественно благозвучные фразы, Ведерников вдруг осознал, что в русском языке есть множество слов, которых он не употребил ни разу в жизни. Получалось, что в отношении языка он точно так же редуцирован, как усечен телесно. И тем не менее он никогда не смог бы выговорить словосочетаний вроде «большая спортивная победа», «любовь и поддержка», «высокая сила духа», «мой человеческий долг». Несмотря на мужественную риторику, возникало ощущение, что все эти пошлости за главного персонажа произносит женщина, мечтающая, как водится, о принце на белом коне.