Proxy bellum

И он выступал с пламенной речью, стараясь как можно сильнее перевести стрелки. И выставить себя жертвой мошенников.

Оправдываться говоря, что «это не я» после озвученных фактов он даже не пытался. Глупо. Да никто и не поверит. Поэтому он давил на то, что его вводили в заблуждение люди из его ближайшего окружения. Он, де, честный революционер. А они — мерзавцы! А то, что пользовался чужими деньгами, так на благо трудового народа же. И ему было плевать на то, ради чего эти деньги ему давались. Мало ли у кого какие иллюзии?

Другим тоже давали слово.

И они вели себя аналогично, пытаясь перенести тяжесть вины на чужие плечи. Что выглядело низко, мелко, мерзко и противно. Во всяком случае именно такую реакцию вызывали эти оправдательные порывы. На что и был расчет…

Неделя.

Добрая неделя этого спектакля.

Она достигла апогея и люди стали уставать.

Во всей Европе говорили только о процессе. А и так общеизвестные факты, которые на нем были озвучены, начали давать результат. Истеблишмент вступал в новую эпоху большой драки, стараясь пользуясь моментом подсидеть и сожрать своих конкурентов. Ведь у многих рыльце было в пушку, что породило определенное оживление…

Громче всех трубил, конечно, Муссолини.

Эта атака на англичан позволила ему на ее волне ударить по Курии. И начать ее клеймить за «сделку с Дьяволом». Что вкупе с решительными действиями его вооруженных сторонников в целом сумело переломить обстановку в Италии. Которая менялась буквально на глазах… по часам…

Мафия, которая выступала главным силовым крылом его противников, просто испарялась. Он и раньше с ней не нянчился, теперь же просто выбивал подчистую, стараясь уничтожить как класс, физически. Даже там, где повода вроде и не было. А обычные протестующие — они не представляли значимой силы, даже если их удавалось вывести много. Впрочем, выводить их становилось все сложнее и сложнее.

Отчего область за областью возвращалась под его контроль. Город за городом. А вместе с тем менялась риторика курии. Становясь все мягче и осторожнее. Что, впрочем, ни на что не влияло. Он-то не забыл то, что они говорили. Он не забыл то, к чему они призывали.

И самые прозорливые из кардиналов уже осторожно выезжали из Италии. Кто на лечение, кто в командировку… но почему-то все больше в Парагвай там или Бразилию, или еще куда подальше. И с членами семьи. И с самым ценным имуществом, распродавая недвижимость в Италии. Негласно. По бросовым ценам…

Фрунзе же, добившись своих целей, дал отмашку и процесс довольно быстро закрыли. Там уже было озвучено достаточно. И нагнетать дальше становилось попросту опасным. В том числе и из-за того, что можно увлечься. И зайти слишком далеко. Придя к тому, что в глазах простого народа все революционеры окажутся злом. Доказательств то, по сути, хватало. А это было лишним…

— … признать виновным! — громко произнес судья, завершая зачитывание приговора. — И приговорить к смертной казни через повешение.

Троцкий выслушал приговор. Побледнел. Пошатнулся. Но устоял на ногах и не рухнул на лавку…

— … признать виновным! — также громко прозвучал приговор Тухачевскому.

— … признать виновным! — завершился приговор остальным. Включая тех, кто уже был покойником. Так, среди прочего, осудили Свердлова и ряд других деятелей. Не трогали только Джугашвили по личной просьбе Фрунзе. Сказывался определенный пиетет к Сталину, который сдерживал Михаила Васильевича от ликвидации своего противника. Что было бы и логично, и правильно. Но… не мог Фрунзе переступить через тот насквозь мифологизированный образ, созданный и вбитый в его сознание. Ни сейчас, ни тогда.

— Торжествуешь? — хриплым, нервным голосом спросил Троцкий, когда к его камере подошел Фрунзе. — Пришел поглумиться?

— Просто посмотреть в глаза.

— И что ты там видишь?

— Страх. Ты ведь боишься смерти. Стольких убил, а сам боишься.

— Любой человек ее боится и не спешит приблизить.

— Тухачевский стойко принял приговор. И Ворошилов. И многие другие. А тебя вон — трясет как осинку.

— Когда?

— Когда тебя повесят?

— Да. Скорее бы.

— Сначала по законам Советского Союза ты будешь вправе подать апелляцию. И мы подождем. Потом еще что-то придумаем. И камеру тебе дадим такую, чтобы ты видел казни других.

— Зачем? — скривился Лев Давыдович.

— А то ты не знаешь?

— Не знаю. Мы ведь могли бы договориться. Зачем все это? Столько прошли вместе… и теперь… я не понимаю…

— Договориться?! После того, как ты меня подставил в Крыму? После того, как ты меня подставил на Украине? О нет. Мы с тобой ни о чем договориться бы не смогли.

— Но мы не могли оставить их в живых!

— Кто знает? — пожал плечами Фрунзе. — Во всяком случае ты все сделал так, чтобы я оказался в глазах общественности человеком, который не держит свое слово. Это был прямой удар по репутации. Нетрудно догадаться, что таким образом ты меня пытался задвинуть. А то слишком много популярности и влияния набрал. Не так ли?

— Ничего подобного!

— Ну конечно…

— Не веришь?

— Тебе? Нет.

— Какой ты злопамятный… — покачал головой Троцкий. — Коммунисту таким быть негоже.

— Чья бы корова мычала.

— Может быть все же договоримся?