Против течения

Печально желтели окна квартир. В некоторых виднелись головы моих заключённых друзей, и мы молча смотрели, как падает снег. Иногда в этот робкий час выходили во двор две сестры, Ольга и Катя, закутанные, как матрёшки. Я брал их за руки и вёл через улицу на площадь, где в лучах прожекторов торжественно сверкали золотые купола собора, и вороны, тяжко сигая с ветки на ветку, каркали угрюмо и неприкаянно. Ольга и Катя были младше меня, и, топча снег под фонарями, я испытывал странные чувства. Мне казалось, что я неизмеримо старее и опытнее их. Я всё на свете испытал и много вынес счастья и нерадости. Мне не хотелось пускать их дальше во взрослую жизнь, чтобы они стали такими же вертихвостками, как эта дылда Ритка, у которой только и разговоров о платьях да о «мальчиках», провожающих её до дома. Оставить бы всё это навсегда: и блеск лучей, и снег, и маленькие доверчивые лица…

Однажды я побывал в гостях у Елизаветы. Кроме меня, пришли и другие дети потому, что Елизавета справляла какой-то свой праздник. Мы пили чай с вареньями и вкусными булками, а после должны были целовать друг друга, говоря при этом что-то вроде: «Весь нос облез». Все очень развеселились, а потом Елизавета стала рассказывать про диван, на котором мы сидели. Я не помню, что такое она там наговорила, но выходило, что это очень ценная штука, хотя на вид совершенная рухлядь. Правда, спинка очень интересная. Из дерева, как живые, выскоблены девушки с кувшинами и цветами, войны с луками и копьями, звери и птицы. «Семейная регалия», — часто повторяла Елизавета и ласково гладила круто изогнутую спинку дивана.

Но вот опять вернулось лето, как потом я вспоминал, последнее, беззаботное лето нашего двора. Снова можно было лазить по крышам, гонять мяч в соседнем сквере и есть мороженого, сколько угодно. Зимние печали разлетелись в разные стороны, как мелкие льдины на реке под носом быстрого катера. Вошли в силу все законы прошлого лета, и старичка Несмея уже два раза доставали из подвалов, где за ним случайно сама закрывалась задвижка на двери, а Ольгикатиного брата Гришку секли второй день без перерыва, что было слышно по душераздирающим крикам из окна, за поджёг слезоточивой дымовой шашки посреди двора, вследствие чего все жильцы дома полдня скрывались в различных закоулках и щелях, чихая и кашляя немилосердно.

Кто первым заметил диван Елизаветы, сказать трудно. Мы как-то разом его окружили и молча рассматривали. Он лежал на боку, оттопырив в стороны резные ножки, и его светлое по сравнению с верхом днище было обращено в сторону солнца, как брюшко мёртвой лягушки.

«Выбросила всё-таки, — сказал Витька, — а говорила регалия, регалия!» Мы поставили его на ноги, и тут возник вполне уместный вопрос: что делать дальше? «Давайте, приделаем колёсики к ножкам, и будем кататься», — предложил я. Задумчиво согласившись, все принялись за работу. За неимением колёсиков в дело пошли подшипники с двух поломанных самокатов, и через час чудо-диван был готов. Сначала катались на нём мы сами. Четверо садились на диван, а двое-трое толкали его сзади. Потом стали возить девчонок. Грохоча по булыжнику, как тронувшийся с места дом, увлекаемый целой оравой огольцов, диван развивал невероятную скорость. Девчонки сидели с серьёзными лицами, тихо повизгивая на поворотах, а из открытых окон летели проклятия жильцов, так остро переживавших нашу новую техническую победу.

Катание кончилось обломившейся спинкой дивана, и эта катастрофа определила дальнейший ход событий. «Может, у него внутри, что есть», — первым подал голос высеченный, но не потерявший сообразительности, Гришка. Воинственными возгласами мы подтвердили справедливость его домыслов и кинулись к Елизаветиному любимцу. После короткой вакханалии, треска старой материи и скрипа ржавых пружин, стуканья лбов и попаданий пальцами друг другу то в нос, то в уши, диван превратился в ящик на четырёх ножках, набитый пыльной кучей тряпья и проволоки. Ничего не найдя, мы сердито укоряли друг друга во взаимных увечьях и были на волоске от ссоры, когда плаксивый Толик вынул из кармана спички.

Диван, подожжённый с четырёх сторон, занялся почти мгновенно. Бросив сверху отломанную спинку и разогнав по направлению к чёрному входу, мы пустили сооружение на волю. Грозно журча жёлтым пламенем, постукивая по камням стальными ободьями, как паровоз, закутавшись в лёгкую синеву сухого дыма, диван приближался к двери. Она открылась, и на пороге показалась старушка Елизавета.

Как потом выяснилось, диван был выставлен не на страшную смерть от средневековых пыток, а всего-навсего на просушку. Пока тащила его Елизавета, переворачивала, умаялась. Пошла прилечь, да и заснула.

Диван остановился в трёх шагах от двери. Пламя было уже не такое яркое, но дым гуще. Внезапно раздался скрежет, и изнутри с обрывками горящих верёвок вылетела спиральная пружина. Она ударила в стену над головой старухи и с весёлым звоном упала к её ногам. Елизавета, белая как молоко, качнулась и села наземь перед грудой обгорелых досок.