Мы были грубы, и насильничали друг над другом, как древние римляне над своими рабами. Нашу жёсткость отшлифовали мы сами. В конце концов, когда кому-то приходилось десятый раз за день мыть грязный пол в туалете и прочищать засорившуюся трубу канализации, он старался свалить эту работу на низшего. Если тот не подчинялся, возникала драка. Впрочем, драки возникали повсюду по любому незначительному поводу. Помню, как однажды зимой «старик» ударил в столовой бачком по лицу новобранца. Выбил ему зубы и сломал челюсть. Потом все снежные дорожки в городке были залиты его кровью, и мы молча топтали её по пути на обед. Как потом выяснилось, этот несчастный взял без разрешения с чужого стола кусок чёрного хлеба, за которым поленился пойти в хлеборезку.
Мы, как звери, огрызались друг на друга, и наши распри иногда подсвечивали золотом своих погон офицеры. Так, однажды нам пришлось не спать одну ночь из-за обыска, устроенного ими в виде профилактики.
На время нас мирили воспоминания о женщинах. Впрочем, эта тема делила первое место с мелодией притеснений и драк. Видели бы вы наши глаза и лица, когда мы освобождались от своих некогда тайных, а теперь слишком явных от тоски и безысходности переживаний по женщинам. Женская душа нас мало интересовала. Её тело, груди, бёдра — вот о чём тосковали солдаты под пение и гудение аппаратов глубоко в земле. В конце концов эти разговоры становились навязчивой идеей, бредом, которого ждали и не могли дождаться. Были у нас неоспоримые специалисты по всевозможным формам любви, и та мелочь, что женщин они не видели уже по полтора года, отнюдь их не смущала. Их грубая вера в то, что любовь берётся силой, заразила и меня. Ведь невозможно оставаться здоровым в доме для умалишённых.
Я вспоминал ту, которой хотел подарить белку, и удивлялся, почему был так непростительно вежлив и сыр в последнюю встречу. А однажды мне приснилось продолжение мимолётной сценки на базаре. Я стоял около прилавков с повязкой патруля. Какая-то девчонка с толстыми белыми ногами лениво покупала огурцы. Я пристально смотрел в её сонное лицо, и нравилось оно мне до исступления. И я вырвал у неё из рук эти глупые огурцы и прямо посреди базара опрокинул на землю сонную девчонку с толстыми белыми ногами. Я сорвал с неё платье, и, когда она попыталась закрыться руками, заорал: «Смирно». И я кричал «смирно» до тех пор, пока не проснулся. И только потом, днём, я вспомнил, что ещё я бил её по щекам, когда она пыталась пошевелиться.
Сны оживились реальностью содеянного, и, возвращаясь к сегодняшнему дню, я нахожу себя на краю зелёного леса с тяжёлым камнем в руке. Я с ожесточением колочу им по другому камню, вросшему в землю. Да, на какой-то момент я здорово озверел. Я стучал камнями, как заведённый, и повторял без конца: «Как бешеных собак, как собак, собаки». Потом я устал, и, размазав пену, выступившую на губах, повалился лицом в траву.
И вновь раздался гром медных труб, как будто их музыка настигла меня, прорвав пелену сна. Я вскочил на ноги, над землёй по очернённым тучами небесам неслась гроза, и, не зная, зачем и куда, я бросился бежать. Ветви хлестали меня по щекам, капли дождя застилали глаза, и я остановился по пояс в мокрой траве, окаймлявшей маленький лесной пруд. Дождь кончился, а в том месте берега, где травы не было, на коленях стояла девушка, рукой пытаясь дотянуться до лёгкой косынки, качающейся на тёмной воде. И раздвигая высокие стебли трав, булькая сапогами, я пошёл к косынке.
Теперь я уже не уверен в том, что я её встретил. Но это не важно. Видение настигло меня в нужный момент. Оно протянуло мне руку, и мою потрясённую убийством душу заполнило её лицо. Наверно, тогда меня охватил сильнейший приступ раскаяния потому, что я дрожал и вёл себя вообще необыкновенно. Она отряхнула мокрые листья с коленей и, поднявшись, со страхом смотрела, как я выходил из воды. Её протянутая рука упала, и, предупреждая её бегство, я умоляюще крикнул: «Постой, я прошу тебя, остановись!» Она помедлила, а потом спросила: «Ты ведь не пьяный?» И бешено хохоча, я отрицательно мотал мокрой головой. «Нет, нет, я не пьян, я убийца…»