Против течения

На минуту введённый в заблуждение непорочностью линий, я подумал, что, может быть, это изваяние, не замеченное мною раньше. Наклонившись и уронив несколько капель с мокрых волос на плечо сфинкса, я дотронулся до её колена. Прикосновение отозвалось теплом и мягкостью живого тела. Отдёрнув руку, я стоял в жестоком недоумении и как бы с закружившейся головой смотрел на её лицо.

Я не мог определить его как прекрасное, но точность и простота его связи со всем, что было вокруг, пугала другой, непонятной мне красотой.

Во имя зари и волны! Я всему бы дал объяснение и имя, если бы участвующие в этой встрече были безымянны и случайны, как камни на глухой дороге. Но её лицо казалось страшно знакомым мне. Не задевая струн и не касаясь предметов, которые могли бы стать звеном разгадки, оно тихо скользило во мне и улетало всё дальше и дальше.

И тут у неё дрогнули губы. Вероятно, холодные капли, упавшие на плечо, потревожили сон. Я попятился в ужасном смятении, но она только медленно передвинула правую руку с коленей на грудь. Это движение, такое естественное и несложное, разрушило всю схему рассудочной реальности, взволновав меня, как слово, обладающее тысячью важных смыслов. И, отступая всё дальше и дальше, я погружался в волны радостного безумия. Я вспомнил это лицо, высеченное столько раз на стенах храмов, в гордых и нежных статуях посреди городов, глядящее легко и влюбленно со страниц книг.

Передо мной на остывающем песке весеннего моря лежала сама Афродита. Оцепенев от значительности этого открытия, я долго стоял перед ней неподвижно и тихо, бросив задумчивую тень к ногам богини.

Быстро спустилась светлая майская ночь, и я, дрожа от холода и нервного возбуждения, осторожно пробрался к пещере. Закутавшись в одеяло, я сел у входа и, не отрываясь, смотрел на смутно белевший силуэт посреди пляжа. С болезненной быстротой во мне проносились миллионы различных мыслей, но ни на одной из них я не мог остановиться и подумать. Совершенно точно сознавая, что я — это я, что шелудивая луна в жёлтом венце освещённого облака — не лампа у ворот сумасшедшего дома, что ночь — действительно ночь, а не тьма сознания, я не верил ни себе, ни луне, ни ночи. Белое пятно на берегу превращало все эти рассуждения в какую-то торопливую, судорожную кашу.

Сначала мне казалось, что я не должен мучить её своим присутствием. Я привёл к этой благородной теме множество убедительнейших доказательств, но, боже мой, как встрепенулась моя душа, когда глазам почудилось какое-то подобие движения на песке. Тут поток моих размышлений забил в другом направлении.

Я воскресил всё, что знал о ней, но выяснилось не очень многое. Красавица, несущая счастье любви, вечно юная душой и телом женщина среди несметной толпы жестоких и жадных мужчин-богов и мужчин-людей. Я припоминал её бесчисленные любовные похождения и сочувствовал им чрезвычайно. Любовь богини была чистой, как морская вода, и обожествляла прикоснувшихся к ней. Она раздавала свои сокровища юродивым щедрой рукой, которую нередко жалила в ответ оскорблённая милостыней гордость безумцев.

Рассуждая таким образом и оживляя другие подробности её жизни, я наконец уяснил себе, что если и бывали женщины, превосходившие её, помимо прямых обязанностей божества, в том, что мы называем человеколюбием, гуманностью, добротой и пр., то я о таких не слыхивал и с ними не встречался. Дальше — больше! Все эти качества, редкие у женщин, ещё реже культивируются у мужчин, и в результате личность Афродиты по абсолютной шкале человеческих ценностей из частного случая одного пола вырастала в существо межзвёздного мира, неясной тенью павшее на суетную Землю. Она была богиней вдвойне, потому что ко всему прочему ещё была женщиной. Как жаль, что я родился полторы тысячи лет спустя после её смерти.

Но ведь она жива!

Я даже покраснел, вспомнив об этом. «Жалкий человечек, — бормотал я, — тебя прельщает эксгибиционизм сквозь века, а на живую ты трусишь глаза поднять». Но стыд прошёл потому, что так уж повелось во все времена думать об Афродите с открытым забралом. Запоздалая смелость пришла ко мне, и, бросив одеяло, я медленно пошёл к берегу.

Она лежала всё в той же позе, но, подойдя почти вплотную, я увидел, что глаза её открыты. Вся кожа её в шорохе звёзд мерцала голубоватым светом, а глаза были темны, как чёрная вода моря.

И эта вода легла между нами.

В смущении я стоял перед ней и молчал. Может быть, мне только показалось, что её глаза были открыты. Теперь это стало не важным. Я видел их и так. Луна задевала мою голову, и, избегая её прохладных нежностей, я опустился на колени. Я смотрел в закрытые глаза Афродиты и плакал без слёз.