Против течения

Чего он боялся, он не мог объяснить сам. Настоящее и прошлое, все чувства и ощущения перепутались и исказились в нём, после того дня, когда он вбежал в палату, ожидая невыносимых по своей чудовищности ран, стен, забрызганных кровью, таза с обломками её тела. Но было невыносимо чисто и светло, и так бело, что глаза его никак не могли остановиться, а когда они притянулись к ней, он ничего не понял. Просто она стала немного короче, вот и всё. Короче? Не было того, чего, казалось, нельзя было вынести. И мозг Дмитрия Иннокентьевича, вспухший гнойно-красным пузырём, вдруг обдряб. Уже не было так невыносимо страшно, как вначале, когда он, обгоняя страх, прибежал в больницу. Сорин даже как-то гнусно хихикнул. Как стеклянный шарик, в голове плавала мысль: «Ничего, подрастёт. Ничего!» И потом, истерически рыдая, он без конца повторял это. Кошмара не было, и он был. Была тихая, светлая комната, и была Лиза с пустотой вместо ног. И в мозгу Сорина, словно кавалерийская атака, неслись видения шагающих, семенящих, танцующих, голых и в чулках, голых и облепленных платьем женских ног, и тех же ног, лежащих отдельно, уходящими за горизонт штабелями. Картины обыденной жизни чередовались с маринами, в которых бушующее море заменяли груды окровавленных женских конечностей. В соответствии с мельканием этого бреда менялось психическое состояние Сорина, причём это происходило с такой быстротой, что Дмитрия Иннокентьевича охватил подавляющий своей изначальностью беспредельный и безмерный ужас. Если бы тогда Лиза открыла глаза, Сорин сошёл бы с ума. Он это знал, наверное. Тогда она их не открыла. Но каждый раз, встречаясь с ней взглядом позже, Сорин с трудом сохранял хладнокровие. В этих от огненной боли глазах отразился хаос мира, понять который он был не в силах.

Она смотрела на него так, будто ей было страшно неловко, что вот за окном яркий день и даже кто-то смеётся на улице, а она лежит на кровати нелепым осколком, случайно уцелевшим в пасти дико заскрежетавшего железа. И ей хотелось сказать что-то, объясняющее её беспомощность, смятое лицо мужа и эту застеленную чужими руками кровать, но вместо слов пальцы выгибались, как шеи выкрикивающих птиц, и неудержимо лились слёзы… А Дмитрий Иннокентьевич, неестественно трезвый и всё же страшно пьяный от беспрерывной тоски и боли, подошёл к постели, быстро опустился на колени и, положив голову на её волосы, застыл в какой-то нечеловеческой муке.

Жизнь Сориных, по всей видимости, опять наладилась, так как соседи встречали Дмитрия Иннокентьевича в приличном виде, а не в том безумно встрёпанном состоянии, в каком он был в первые дни после катастрофы. Подробно о том, что же произошло на набережной, Сорин не узнавал и на расспросы отвечал сложной гримасой, потому что реальность момента, когда у его жены оторвало часть тела, вызывала в нём такое ощущение, словно его протаскивали голым черепом по бетону.

А свою теорию «чем хуже, тем лучше» Сорин на время забыл, так как ему казалось, что она каким-то образом принимала участие в их нежданной беде.

Вихрь несчастья многое изменил в жизни Сориных, но не смог изменить Сорина-поэта. Вот, как он думал о своей семейной жизни, лёжа рядом с безногой женой.

«Утро было высокое и чистое. А потом задул ветер. Сначала он был синий, но всё темнел и темнел. Скоро солнце стало казаться воспалённым глазом циклопа на веснушчатом от поднятых жёлтых листьев лице-небе. Я стоял под только что ещё зелёными и уже нагими деревьями и смотрел. Было жалко, казалось, с красивой девушки сорвали изумительные кружева и разбросали в пыли. А она стоит, прижимая руки к лицу, машет ими в отчаяньи, словно вслед одежде, а когда порыв слабеет, стоит, опустив голову, только тихо шевелятся волосы-листья. Наступила передышка. Небо стало, словно холст, по которому, разбрызгивая краску, пробежала толпа пьяных художников, а море было, словно лицо убийцы, взмахнувшего топором и застывшего так». Эта передышка для него, Сорина. Можно спасти кое-что, кинуться к этой девушке, одеть своим теплом. Драться за неё. Будет кровь, крики, но разорванные ими, его губы всё равно должны кричать слова, которые войдут в историю любви всех людей на Земле. Как же поступил Дмитрий Иннокентьевич?

Уже много дней идёт дождь. Земля дрожит от трамваев, и кажется, что поэтому-то и идёт дождь. В гудяще-зелёном пламени их искр небо трясётся тоже, стряхивая с туч на землю серые капли яда. Дома скучно. Лиза читает книгу, а у Сорина страшно болит голова. В его сухом и ярко освещённом черепе, словно выцарапывается наружу бешеная крыса. Мечется из угла в угол. Обдирает зубы о стены. «Чтоб ты, сдохла», — шепчет Сорин, и берётся за шляпу. На вопросительный взгляд Лизы ответил, что хочет купить цветов. На вокзале он купил букет хризантем и прислонился головой к колонне вишнёвого мрамора. Крыса, наверное, действительно сдохла, потому что Сорину кажется, что от него пахнет падалью. Ему хочется облиться духами, плавать в духах, обнять ярко надушенную… Лизу? Гм.