Пространство и время

И было, что он действительно торчал здесь каждые два часа, а то и через час приходил, томило ожиданием, и деваться от него было некуда, а иной раз Ипатьеву вдруг казалось, что, может, вообще не было никакой телеграммы — автобус приходил за автобусом, а для Гены каждый из них не приносил ничего, кроме все более укрепляющегося чувства: или она разыграла его, или он сам что-то не так понимает. Но что бы он ни думал, Ипатьев все равно ходил и встречал каждый автобус, все-таки всякий раз надеясь: вот сейчас, может быть, вот в этом…

…Она приехала только на следующий день, к вечеру. Немного удивилась, что он встречает ее.

— Ждал, дурачок? — И покачала головой, и снова, как прежде, посмотрела на него насмешливо и безбоязненно открыто, прямо в глаза.

— А как же, — сказал Ипатьев, отчего-то, словно от мороза, пританцовывая на одном месте. — Давай сумку.

— Догадался! — хмыкнула Томка. — Держи, кавалер.

Из оконца автовокзала на них с любопытством выглядывала кассирша, которая уже давно обратила внимание на Ипатьева, но понять не могла, кого он ждет с таким упрямством. Оказывается, Томку!

— С приездом, Тамарочка! — крикнула кассирша, как своему человеку, близкому. — Богато жить будешь — целая армия тебя встречает.

— Привет, привет, — ласково отмахнулась Томка. — Пошли, что ли? А то стоишь, правда, как на параде…

— Я тут два дня маршировал. Ты ж не отбила, когда встречать. Вот парад и устроил…

— Уж сразу и в заслугу себе… Я, может, пошутила. С чего и взял-то, что к тебе еду? Спешу и падаю. Мать с отцом давно не видала. Да и Лидку.

— Это конечно. Это понятно, — охотно поддакнул Ипатьев. — Я тут заходил к ним. Передал от тебя привет.

— Не просила.

— Ну, думаю, забыла, может, впопыхах. Разговор-то какой-то был? Дурацкий. Думаю, забыла.

Они шли по улицам поселка, и на них, конечно, поглядывали со всех сторон — знали и его, и ее как облупленных, знали и о любви их прежней, детской еще, а теперь, смотри-ка, снова их судьба за собой повела, что ли… Так ведь Томка — она баба ой-е-ей стала, сорвиголова, черт ее знает, чем и занимается в городе, а попробуй попади ей на язычок — щелкнет, и нет тебя, такая стала…

— Погулял здесь?

— Погулял.

— Оно и видно… — Томка снова усмехнулась, а Ипатьев вдруг впервые почувствовал нечто вроде обиды на Томку: неуютно как-то с ней, не поймешь, что делать, как говорить, и приехала — к нему? не к нему? — тоже не ухватишь. Зачем же телеграмму посылала?

— Что посерьезнел, а, солдатик?

— Думаю.

— Думает он… Я уж говорила — «думают они все»… А с тобой, между прочим, Томка идет. Развлекать должен. Понял?

— Оп-ля! — неожиданно вскрикнул Ипатьев и, бросив сумку на землю, сделал кувырок.

Томка, сначала удивленная, вдруг весело, громко рассмеялась:

— Вот это молодец! А ну еще?!

Ипатьев сделал второй кувырок.

— Ну ладно, хватит! — смеялась Томка. — А то дорвался…

И тут Ипатьев быстро, в два шага очутился рядом с Томкой и впился в ее губы неуклюжим поцелуем. Целуя, он закрыл глаза и не видел, как она продолжала смотреть на него открытым насмешливым взглядом, не видел, но все же почувствовал ее обидное безразличие, от которого ему тут же стало жалко самого себя до смерти: или сам он унижался, или Томка унижала его.

— Ну сразу и целоваться… — сказала она. — Что за интерес среди бела дня?

— Не пойму, ты ко мне приехала или не ко мне?! — огрызнулся Ипатьев.

— С чего ты взял? Уж и встретить нельзя попросить. По старой дружбе.

— Смеешься надо мной?

— Товарищ Ипатьев! Геннадий Иванович! Ты эти закидоны брось. Смеются над бедными девушками, а для бравых демобилизованных солдат на родине играют марши.

— Нашлась тоже бедная девушка…

— Без оскорблений, Ипаша, без оскорблений. Ну-ка, возьми меня под руку. Вот так… Тепло тебе шагается рядом с бывшей подругой жизни?

— Не сказал бы.

— Э-эх, Ипаша, вырождаются мужики! Нет чтобы самому согреть бедную подругу, он еще на холод жалуется. Где ваши бравые марши, Геннадий Иванович? Турум-бурум, тум-бу-бурум!..

Вот так они и подошли к дому, где жили Томкины родители. Поднялись на второй этаж.

— Мне тоже заходить? — спросил Ипатьев.

— Что, уже испугался? — усмехнулась Томка. — А еще жених называется…

— Да нет, я не к тому. — У Гены обнадеживающе забилось сердце. — Может, тебе одной хочется…

Томка позвонила, в дверях показался отец, и только он хотел улыбнуться, сказать что-то, вдруг нещадно закашлялся, замахал на себя руками: мол, проходите, не обращайте внимания. Зашли в квартиру.

Когда отец наконец прокашлялся, он как-то стыдливо, почти виновато обнял дочь, глухо повторяя:

— Ну, приехала все же, приехала… А то уж мы забывать стали, какая ты… — Он отстранился от Томки и, продолжая слегка похлопывать ее по плечу, добавил: — Не сладкая, видать, жизнь в городе. Вишь, совсем не узнать тебя. — Он и в самом деле в те несколько приездов Томки домой за последние три года будто перестал узнавать в дочери знакомое и родное, в городе она не то что изменилась — преобразилась, стала совсем другая, взрослая и чужая.

Наконец отец вспомнил и об Ипатьеве, подал руку:

— Ну, здорово, здорово, молодец! Не надумал еще?

— Думаю, Иван Алексеевич.