Пространство и время

Поутру голова у Гены изрядно побаливала, он вышел во двор, разделся по пояс и начал со смаком, с охами и ахами умываться под самодельным рукомойником, установленным под тенистой яблоней, сплошь увешанной еще незримыми, но уже наливающимися жизнью и соком дичками. В детстве, бывало, Генку не загонишь под холодную воду, а сейчас, после службы, это было для него первое удовольствие, особенно с похмелья, — побаловаться водицей, принять, как говорили в армии, «освежающий душ». Он умывался и одновременно не переставал думать о телеграмме, и тут будто освежилась и его голова, будто наступило просветление: вот дурак так дурак, из города уехал — так ничего и не понял в Томке, а чего тут, в поселке, о ней наслышался — от того еще больше тумана стало, а она вон возьми и телеграмму пришли: ну, если б он ничего не значил для нее, для чего б тогда и телеграмму слать? Выходит, едет и хочет заранее предупредить, а то бы и так просто, сама по себе могла прикатить. Разве не так?

Гена Ипатьев до красноты растерся махровым полотенцем, с удовольствием вдыхая запах свежей, на свином домашнем сале яичницы, над которой уже колдовала мать в летней кухоньке-пристройке. Дом у Ипатьевых был свой, старинной постройки, и жили Ипатьевы-учителя, ничем не отличаясь от многих других посельчан, разве что в раннем детстве Генке больше всех доставалось затычин и синяков от друзей-товарищей, которые, чуть что, дразнили его «учительским сынком» и гнали от себя в три шеи. Ну а позже, когда Генка вошел в силу, обижать его не только не решались, наоборот, даже побаивались: если что, он бил жестоко, всерьез, будто вспоминая многочисленные детские обиды «учительского сынка». Взрослые, те, конечно, уважали семью Ипатьевых испокон веку. Учитель в поселке — это всегда человек не простой, а тем более — Иван Илларионович, завуч местной школы, через которую прошло уже не одно поколение подрастающего молодняка.

Мать — та была понезаметней, подомашней, она считалась неплохой учительницей, но у нее, как посмотришь, было на лице какое-то отрешение, словно что-то она еще прятала в душе, а это была неуверенность, стыдливые и совестливые самоистязания: тем ли я занимаюсь? учу ли детей хотя бы чему-то? Об этой слабости знал, по сути дела, только отец, человек строгий, уверенный в себе, умный, педантичный и главное — любящий дисциплину. «Это, мать, — не раз говорил он, — у тебя от несвойственной русской душе мнительности. В руках надо себя держать, в руках, иначе и себя погубим, и детей тоже, а они у нас, считай, потомки славного русского борца Степана Разина».

В общем, что ни говори, Гене Ипатьеву с родителями повезло, особенно нежно любил он мать — она вызывала в нем, вот как сейчас, в эти минуты, когда хлопотала над сковородкой с яичницей, ясно ощутимое чувство умиления и жалости, а в армии, когда иной раз очень уж размечтаешься о доме, так даже плакать захочется, как вспомнишь, сколько раз грубил матери или обижал ее.

— Ну, садился бы, что ли, — будто ворча, а на самом деле еще счастливая все тем же счастьем возвращения сына домой, проговорила мать. — А то и остыть успеет…

Гена быстренько сел за стол под раскидистой яблоней и, осушив поначалу хороший жбан терпкого домашнего кваску, с аппетитом принялся за яичницу. Мать с умилением, склонив голову, сложив руки на фартуке, наблюдала за сыном.

— Это не по службе тебе — телеграмма?

— Не-а, мам, с этим делом теперь покончено. Раз и навсегда. Это, мама, другая служба — любовь.

— Ой ли! — махнула рукой мать и насмешливо прищурила глаза. — Свежо предание, да верится с трудом…

— А вот посмотришь! Посмотришь, посмотришь… — И Гена, наспех проглотив яичницу, попив еще квасу, поцеловал мать в щеку и был таков.

— А все же лучше делом заняться. Пора уж! — успел крикнуть ему вдогонку отец.

Гена Ипатьев отправился на автовокзал — довольно грязную асфальтированную площадку с небольшим каменным строением, от которого невыносимо несло разной дрянью за три версты. Главное, тут всегда продавали пиво, а где пиво — там рыба, и вот этот смешанный запах и был главной примечательной особенностью поселкового автовокзала. Но уж Гена, конечно, явился сюда не для того, хотя кружку-другую он все-таки выпил для поддержания марки демобилизованного солдата, который, как шутят мужички, должен быть всегда чистейше выбрит и слегка пьян. Главное, что интересовало Гену, — это расписание, известное, впрочем, каждому из посельчан и без всяких разных объявлений или таблиц: через каждые два часа автобус исправно подходил к вокзалу и вываливал из себя толпу пассажиров. Но Гена все-таки постоял у расписания, поизучал его для своего удовольствия. А что оставалось делать? Он твердо знал — что ни делай, а каждые два часа ноги сами собой будут нести на автовокзал, и будешь ходить сюда, пока она не приедет; пусть хоть она и совсем не приедет — а будешь, ходить, как миленький, потому что — «Ипаша встречай Томка». Вот так.