Просто жизнь

И вот теперь мне предстояло не только увидеть Маню, но и что-то сказать ей. Я уже наслушался разговоров о тех, кого презрительно называли ППЖ — походно-полевая жена, сам встречал таких особ, нагловатых и самоуверенных, беззастенчиво использовавших в личных целях власть своих временных мужей и покровителей. Иногда мне казалось, что Маня тоже была такой же, но чаще я уверял себя, что она просто поддалась женской слабости.

Я решил, что свихнулся, что это галлюцинация, когда, очутившись во дворе, увидел бредущего навстречу Николая Ивановича Сорокина, сильно постаревшего и похудевшего, такого же пьяненького, каким он бывал до войны. Несколько мгновений он молча смотрел на меня: видимо, не узнал, потом вдруг широко улыбнулся, раскинул руки и, выражая всем своим существом неподдельный восторг, двинулся ко мне. Я понял, что он — плоть и кровь, когда ощутил на плечах его руки, а на лице винный перегар.

— Неделю назад возвернулся, — словоохотливо объявил Николай Иванович. — Как снег на голову свалился. Нюрка до сих пор не может поверить, что я живой. Уже все свои капиталы на водку извела, а у меня по-прежнему жажда. — Он посмотрел на мою фляжку. — Может, нальешь чуток по случаю нашей встречи и победы?

Перед выпиской я раздобыл литр чистого спирта. Половину распил в госпитале с ребятами, половина была в фляжке. Сообразил: Николай Иванович не отстанет и ничего не расскажет о себе, пока не выпьет. Воровато оглянувшись по сторонам, немного налил ему в крышку от солдатского котелка, отломил кусок сухаря.

— Учтите, чистый спирт!

— Не привыкать. — Держа крышку обеими руками, словно какой-нибудь бесценный дар, он немного постоял, созерцая покрывшую донышко жидкость; покосившись на сухарь в моей руке, пробормотал: — Только нюхну. — Бережно поднял крышку и, двигая кадыком, выпил спирт, перевел дух, понюхал сухарь. — Уважил — век помнить буду.

Я решил — можно расспрашивать.

— В плену был, — сообщил Николай Иванович в ответ на целый град моих «как» и «почему», — в самой Германии мыкался, пока не освободили. Потом строгая проверка была: интересовались, в какой части воевал, почему сдался, что в плену делал. Я понимал: надо так — в немецких лагерях разные людишки были. Встречал я там и сволочей, которым лишь одно наказание полагается — отсидка, а некоторым — только расстрел. Я в плен сильно раненный попал. Как выжил, сам удивляюсь. Первое время у немецкого кулака ишачил — там и отъелся маленько. От него меня в каменоломню перевели. Обматерил, понимаешь, хозяина, думал, что он ни бельмеса по-нашему не смыслит, а получилось — мат распрекрасно понимает. В каменоломне последние силенки подорвал. Если бы на месяц позже освободили нас, то, наверное, не увидел бы ни жену, ни сыновей. Когда после проверки документы в канцелярии выправлял, мне прямо сказали: никакой твоей вины нет; если работать не сможешь, инвалидность дадут и пенсию назначат.

— Какая у вас болезнь? — спросил я.

— Кашляю сильно, будто пушка грохает, и потею по ночам.

— Бронхит?

— Хуже.

— Неужели туберкулез?

— Вроде бы. Вчера в амбулатории был — в больницу ложат. Завтра в Сокольники поеду — туда направление дали.

— Вылечитесь.

— Надо бы. Все нутро болит — только водка и спасает. Выпью — полегче становится. Я даже там, — Николай Иванович сделал неопределенный жест, — всеми правдами и неправдами самогон раздобывал. Без него давно бы окочурился. — Он помолчал. — Все дома правильно, все меня радует, а вот сынок удивил.

— Ленька?

— Он, паршивец. Даже четвертинку отцу не выставил, хотя деньги у него есть. Нюрка в первый же день доложила: огребает он теперь прилично, раз в месяц промтоварные талоны как ударник труда получает. Однако матери денег дает мало и по талонам только себе одежонку покупает. Шевиотовый костюм справил, полуботинки на кожемите, три верхние рубашки взаперти держит. Не думал, что он таким станет. В мать, видать: она в молодости прижимистой была, только теперь поняла — не в деньгах счастье.

— Без них, однако, не прожить, — сказал я.

Николай Иванович согласился, вытер измятым носовым платком лицо.

— Кроме Леньки еще одна неприятность имеется: Нюрка призналась, что так и не отдала мой должок Никольскому.

— Сами отдадите.

Николай Иванович кинул на меня грустный взгляд.

— Поздно. Третьего дня схоронили его — от инфаркта помер.

— Не может быть!

— Сам в крематорию провожал. Богатые похороны были. Нас так хоронить не станут. Валентин Гаврилович, оказывается, изобретателем был. На гражданской панихиде, конечно, не объявляли, что он изобрел, но понять можно было — в оборонной промышленности работал.

— Оглоблин тоже на панихиде был?

— Обязательно! В три ручья слезы лил, — я даже не думал, что он такой.

— Дома он?

— Утром на бревнах курил, а где теперь — неизвестно. Наверное, в свою артель пошел.