Просто жизнь

Распрощавшись с Николаем Ивановичем, я поспешил домой. Проходя мимо окон Петровых, увидел Маню, вынужден был остановиться. В глаза бросилась прежде всего самодельная детская кроватка — бельевая корзина с приделанными к ней ножками. На спинках стульев висели скомканные пеленки. Огромный утюг сиротливо стоял на столе, на байковом одеяле.

— Не прожжешь? — я показал взглядом на утюг.

— Давным-давно остыл… Ты насовсем приехал или в отпуск?

— Насовсем.

— Что делать собираешься — учиться или работать?

— Постараюсь совместить работу с учебой.

— Это трудно.

— На фронте труднее было.

Маня помолчала.

— Ты очень возмужал.

Я посмотрел ей прямо в глаза.

— Ты тоже изменилась.

Она располнела, над переносицей пролегла складочка, придававшая лицу озабоченность, руки были красноватые от частых стирок и полоскания белья. Но еще больше меня удивила армейская одежда — гимнастерка с расстегнутым воротом и споротыми погонами, хлопчатобумажная юбка, а вот на ногах были разношенные шлепанцы. Я решил, что Надежда Васильевна, должно быть, распродала все Манины наряды. Видимо, уловив мое удивление, она объяснила:

— Ни одно платье не налезает. Надо бы перешить, да все недосуг.

Слово «недосуг» доказывало: Маня крутится как белка в колесе.

— Надежда Васильевна помогает тебе?

На Манино лицо набежала тень.

— У нее своих дел невпроворот. Про Толика слышал?

— Даже видел его.

— Неприятный тип, верно?

— Твоей матери он, кажется, нравится.

— Хотела расписаться с ним и тут поселить. Так, наверное, и сделала бы, если бы отец не объявился.

Я изобразил на лице недоумение.

— Не притворяйся, — сказала Маня. — Отец все-все рассказал. Мог бы написать мне, что встретил его.

— Не мог.

— Я не в претензии.

Я спросил, где живет Парамон Парамонович, приходит ли сюда.

— В Малаховке комнату снимает, — ответила Маня. — Два раза меня навестил. «Козу» внуку сделал, посюсюкал над кроваткой и — все. На развод и раздел имущества подал — мать, оказывается, его инструменты продала. Теперь они по адвокатам и судам бегают. Этот самый Толик воду мутит. Он теперь у матери — главный консультант. Увидел бы ты, как он на меня смотрит: словно кошка на сало. Пыталась поговорить с матерью по душам, а она: не твое дело!

— Внука она, надеюсь, любит?

Маня вздохнула.

— Шокирована, что рано бабушкой стала. За два года так изменилась, что мне иногда кажется: это не моя мать. У нас теперь все порознь: она сама по себе, я тоже.

— Тяжело тебе?

— Вот мое утешение. — Маня подошла к детской кроватке, наклонилась, что-то поправила.

Мне было интересно узнать, кто отец ребенка и почему Маня не переписывается с ним. Однако спросить об этом я не решился. Хотелось поскорее увидеть бабушку, но уйти было неудобно. Мы продолжали разговаривать. Два года назад такой разговор доставил бы мне удовольствие, сейчас же я испытывал лишь сострадание; внезапно подумал: «Причина — ребенок. Если бы не он…»

Женщина, которую я полюбил через десять лет, тоже была с ребенком. Меня это не остановило и не вызывало никаких «но» на протяжении всей жизни с ней: я любил, все остальное было несущественным.

Через много-много лет, когда мы уже жили в новом микрорайоне, я спросил Марию Парамоновну, согласилась ли она стать моей женой, если бы сразу после войны я сделал ей предложение.

— Нет, — не раздумывая, ответила она.

Я не поверил, и тогда Мария Парамоновна объяснила:

— Я только одного человек любила — отца своего сына. И сейчас его люблю.

— Почему же ты не разыскала его?

Мария Парамоновна улыбнулась.

— Он сам разыскал меня. Это еще в сорок шестом году было. Узнав о сыне, решил сразу же подать на развод — он еще до войны женился, но я не позволила. До сих пор переписываюсь с ним. Сын его фамилию носит. Я — Петрова, а он — Костромин.

Теперь Мария Парамовна на пенсии, живет отдельно от сына и невестки — купила себе однокомнатную квартиру в кооперативном доме, построенном в нашем микрорайоне. Ее сын и невестка — геологи, часто уезжают, внук тогда остается с бабушкой. Мария Парамоновна не нарадуется на него. Во время прогулок мы иногда встречаемся, вспоминаем наш двор и все, что было. Она охотно и доброжелательно говорит о всех, кроме Леньки. Когда он, Леонид Николаевич Сорокин, проезжает мимо нас на своем «жигуленке», лицо Марии Парамоновны становится каменным. Точно таким же оно было в тот день — в день моего возвращения, когда появился Ленька.

Думая о бабушке и матери, я машинально отвечал на вопросы. Маня вдруг устремила взгляд мимо меня. Обернувшись, я увидел безмятежно позевывашего на крыльце своего дома Леньку.

— Извини, пора ребенка кормить, — сказала Маня и поспешно отошла от окна.

Я припустился домой. И, наверное, никогда бы не связал внезапно оборванный разговор с появлением Леньки, если бы через несколько дней он не обозвал бы меня лопухом и не добавил бы с противной ухмылкой, что Маня вовсе не такая, какой прикидывается.

— Пояснее высказаться не можешь?

— Могу и пояснее. — Ленька похвастал, что незадолго до моего приезда переспал с Маней.

Я назвал его трепачом. Он снова ухмыльнулся, всем своим видом показал — было. В глазах потемнело. Я ударил его.