Просто жизнь

Откровенность Анны Федоровны расшевелила Надежду Васильевну. Однажды, дожидаясь ушедшую в магазин Маню, я услышал исповедь этой женщины.

— В моей жизни все не так, как у тебя, было, — обращаясь к Анне Федоровне, начала она. — Папаша с мамашей (я у них единственная была) с детских лет меня к семейной жизни готовили. На фортепьяно учили играть. Это, к папашиной досаде, не далось мне. А стряпать и шить хорошо научилась. Вышивать люблю, вязать умею. После революции все молодые люди, которых папаша в женихи прочил, в разные стороны разлетелись. Кругом голод, разруха. Тогда и объявился в нашем доме Парамоша. Где и как познакомился с ним папаша, мне неизвестно. Стал приходить он к нам, и всегда с подарками: то брошку принесет, то колечко, то мешочек пшена или кулек сахара. Папаша его не очень-то жаловал — это я сама примечала, но терпел: мне в ту пору двадцать первый год шел, родители боялись, что я старой девой стану. Вскоре пожар случился — сгорел наш дом и все имущество. Папа умер от горя, мама слегла. Тогда Парамоша и сделал мне предложение. Я не раздумывала: на вид неказистый, но обеспеченный, не пьет, не курит. Деньги, правда, любил, однако мне ни в чем не отказывал. Четыре года деток у нас не было. Парамоша сильно тревожился — а я чувствовала — моей вины тут нет. Потом мальчик родился, всего месяц прожил. Парамоша сильно горевал. Когда Маня появилась, пылинки с нее сдувал, от кроватки не отходил. Я все думаю, в кого она пошла — в него или в меня. Отцовского в ней мало, а моего еще меньше.

— Моему Леньке она ндравится, — объявила Анна Федоровна.

Понизив голос до шепота, Надежда Васильевна что-то объяснила ей. (Я находился на Маниной половине.)

— Сами разберутся, — довольно громко пробормотала Анна Федоровна.

Я чувствовал: горит лицо. Сравнил себя с Ленькой и успокоился — почему-то решил, что я лучше его, что Маня обязательно предпочтет меня.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Начиная с весны 1942 года Оглоблин и Никольский стали бывать на нашем дворе все реже. Родион Трифонович — так он сам рассказывал мне — поставил в своем кабинете раскладушку: на месте было сподручней руководить производством, решать в любое время дня и ночи самые неотложные дела. Но мне казалось, что ему или действует на нервы постоянный стрекот швейной машинки в комнате Петровых — Надежда Васильевна страдала от бессонницы, работала по ночам, или его стесняет частое присутствие в их квартире Анны Федоровны. Даже теперь, во время войны, она во всеуслышание называла Оглоблина бесстыдником, демонстративно плевала в его сторону. Дома он ночевал раз в неделю — с воскресенья на понедельник.

Никольский появлялся на нашем дворе еще реже, как появляется солнышко в ненастные дни, часто уезжал в командировки, иногда очень длительные; возвращался то хмурым — даже поздороваться было страшновато, — то довольным. Валентин Гаврилович и до войны был замкнутым, ни с кем, кроме Родиона Трифоновича, не общался, теперь же стал таким молчуном, что ни у кого не возникало желания остановить его и побеседовать. Лишь Анна Федоровна осмелилась подойти к нему и спросить, как быть с долгом мужа. Валентин Гаврилович махнул рукой.

— Может, не понял меня, — пожаловалась Ленькина мать Надежде Васильевне, — а может, решил, что я сама должна перерасчет сделать. Сколько отдать — ума не приложу. Пятьдесят рублей, сама понимаю, мало, а шибко больших денег у меня нет.

— Не забивай себе голову, — посоветовала Надежда Васильевна. — Никольский — человек состоятельный, для него пятьдесят рублей пустяки.

— Для кого как, — возразила Анна Федоровна. — Меня с малолетства учили: копейка к копейке липнет, рубль к рублю тянется. Если все люди деньгами расшвыриваться будут, то никто ничего не наживет себе.

— Верно, — согласилась Надежда Васильевна.

— Конечно, верно, — сказала Анна Федоровна и добавила: — Не люблю, когда долги есть. Будто камень на шее висит. Отдашь долг — сразу легче становится.

О том, что мне, Андрею Шубину, тоже придется воевать, сказал Родион Трифонович. Я и сам понял: близится мой час, когда в мае 1943 года был вызван в райвоенкомат. После медкомиссии с призывниками — с каждым в отдельности — беседовал капитан с протезом вместо руки. На мой вопрос — когда, он лаконично ответил: «Пришлем повестку». Я попытался узнать хотя бы приблизительный срок, однако капитан, несмотря на все мои ухищрения, так ничего и не сказал.

В райвоенкомат меня вызвали в один день с Ленькой. Домой мы возвращались вместе.

— Ну? — спросил он, как только мы очутились на улице.

— Годен к строевой.

— А меня не взяли. Начальник цеха бронь оформил, да и с нервишками что-то.

Ленька старался выглядеть огорченным, а в его глазах была радость. Я хотел сказать, что он просто трус, но подумал: «У него отец погиб, да и в тылу кто-то должен работать».

По-настоящему меня беспокоила только бабушка. Мать надеялась, что она переедет к ней, но в ответ на мои уговоры бабушка покачала головой. Родин Трифонович сказал:

— Я подсоблю Прохоровне, если ей помощь понадобится.