Просчёт финикийцев

Хотелось спросить его о суффетах, но после разговора с Озмилькаром прошло четыре дня, и я уже не был уверен, произошел он в самом деле или приснился мне поздним утром вместо падения со скалы. Если те люди, кем бы они ни были, настолько всемогущи, что могут отбросить время назад и отменить мое рождение, зачем им понадобилось физически устранять какого-то Ауада Мансури? Даже если он узнал нечто опасное, чего смертным знать нельзя, почему бы просто не обнулить его память и уничтожить угрозу без риска? Эта история с каждым днем и каждой моей догадкой всё больше утрачивала связь с реальностью.

— Ты хотел бы жить вечно? — спросил Ауад.

Я пожал плечами.

— Иногда кажется, что лучше мне не родиться вообще. Столько глупостей можно было бы предотвратить.

Он рассмеялся.

— Пустые слова. Каждый хочет жить вечно. И каждый хочет совершить достаточно глупостей, чтобы его помнили в веках. Ты не исключение.

Я посмотрел на огромные звезды, дерзкие и свободные от унизительного состязания со светом электрических фонарей. Кажется, сейчас будет еще одна лекция. Впрочем, пускай говорит, если ему от этого легче.

— Когда я был семнадцатилетним оболтусом, — сказал Ауад, — я хотел отыметь все, что движется, украсть все деньги на свете и убить любого, кто встанет на моем пути. А потом вернуться во времени и повторить сначала. Завел такое хобби: проверять границы. Свои — на прочность, чужие — на существование. Мог бы и по сей день развлекаться, только быстро обнаружил, что границ нет.

Он сделал неопределенный жест в воздухе, словно рисовал знак бесконечности.

— Там, где ты думаешь, что проходят красные линии, на самом деле зияет теплая податливая пустота. Есть лишь те, кто успел ухватить до тебя и ждет, чтобы его потеснили. Предел бывает у позитивных ресурсов: у денег, у человеческого терпения, у культуры. А зло бесконечно, и как бы низко ты ни пал, оно продолжит расти и преумножаться.

— Ты убивал людей?

Он кивнул.

— Было немного. Всего пару месяцев, потом надоело. Они твердили, что мы защищаем страну и общину, а сами грабили и своих и чужих. Они говорили, что надо сражаться за наше будущее, а я знал, что нет никакого будущего, и нет никаких «нас». Я никогда не хотел воевать на войне. Я хотел на ней жить.

Все вокруг пытались сбежать подальше, и Ауад мечтал о том же, забыв, что нельзя ходить вслед за стадом. Нельзя сохранить веру во что бы то ни было, зная в лицо изнанку благополучной мирной жизни. Он поступил, как все, и в наказание пришлось много лет притворяться культурным человеком. Жить среди европейцев, играть по их правилам, затаиться и ждать, фанатично собирая информацию по единственной теме, которая имела для него значение.

Ауад провел долгие часы в музеях и библиотеках, прочел сотни книг на четырех языках, нашел лучших специалистов по древнему востоку и его погибшим цивилизациям. Он хотел знать всё о народе, благодаря которому мы умеем сохранять и передавать другим свои домыслы и открытия, доселе заключенные в узкие временные рамки памяти одного человека. «Как локальные переменные», — подумал я, — «которые обнуляются с выходом из цикла». Само существование истории, сколько бы раз ее ни переписывали — заслуга финикийцев. Народа, который исчез в вечности, не оставив письменных архивов.

Время от времени Ауад рвался на чужие войны. В начале девяностых побывал на Балканах. Видел криминальные разборки в России, пострашнее других межнациональных конфликтов. Но это было не то. Его собственная война к тому времени завершилась.

Снайпера, заботливо спрятав оптику в футляры, поспешили занять крыши других городов. Наемники отправились погибать на других континентах. Бульдозеры сносили старинные дома в Ашрафийе, красивые, надежные, не потерявшие своей прелести из-за пары пробоин и ажурного рисунка, оставленного пулеметами на фасаде. Новая власть и кучка финансистов принялись застраивать склоны бетонными башнями, для которых не жаль никаких ракет. Ибо нет на нашей планете зрелища печальней, чем высотки на руинах побежденного древнего города.

Ауад остался наедине с воспоминаниями, финикийцами и морем, которое невозможно ни застроить, ни осквернить, потому что оно заведомо первичней и сильнее. Когда нибудь оно взбунтуется и смоет с суши всю грязь, оставив лишь тишину, поверх которой мы снова проложим эфемерные границы.

— Почему ты не мог вернуться? — спросил я.

Он покачал головой.

— Это длинная история. Но впереди вся ночь, а ты и так знаешь куда больше, чем простому ботанику из Джерси полагается знать.