Пророки

Одной радости он отдавался всем своим существом, как бы ни стремился все держать под контролем. Отбери у него это удовольствие, и он останется пустым, как воздетые в молитве руки, выхолощенной оболочкой, ходячим ничто, и одними сожалениями тут не отделаешься. Вилы, которыми его выпотрошат, непременно оставят след. След, который всем будет виден. А увиденное однажды неизбежно обернется свершенным. Нет, он не станет обращать глаза к небу. Никогда. Будет смотреть только вперед. Он и сейчас уже видит, что грядет кровь. Ему и отсюда видно, как клонится мир. Впрочем, это неважно, ведь мир ему никогда не оседлать. А вот мир его оседлать может: обхватит своими концами и будет толкать, толкать, пока не загонит под себя и не взгромоздится сверху.

Тащась по земле, слишком быстро сдавшейся на милость завоевателям, Самуэль вдруг осознал кое-что, ускользавшее от других: на конце хлыста живет искра. Крошечное бесцветное пятнышко света. И прячется оно за звуком, с которым хлыст вонзается в кожу. Если зажмуришься хоть на секунду, то все пропустишь или примешь за обман зрения. Но она существует, точно существует. Не запятнанная кровью, от которой уже потемнел язык плетки. Одинаково глухая к крикам праведников и нечестивцев. Не делая между ними различия, она наблюдает за происходящим сверху, но подобно деревьям никогда ни о чем не рассказывает. А после мчится вниз, как гром, сотрясая все вокруг. Прошлое и будущее. Остается лишь трепещущее настоящее, и разуму ничего более не остается, как присоединиться к нему.

Исайя проследил за взглядом Самуэля и тоже заметил искру. Разглядел, хотя слезы и жгли ему глаза. Увидел, прежде чем содрогнуться от очередного удара хлыста. Полярная звезда, которая никуда не ведет.

Нет, стоп.

Неверно.

Она привела людей сюда. В Пустошь. Где их ждала ужасная участь. Где они то ли приобретали, то ли открывали в себе изначально существовавшую способность избавляться от настоящих глубоких чувств и подменять их мелкими. А за пафосом и позерством скрывать кое-что совершенно непристойное — собственную природу.

Искра смеялась над ними. Дразнила, демонстрируя, как легко может пронзить реальность, а после исчезнуть, словно никогда и не существовала. И даже следа за собой не оставить, по которому можно было бы пробраться за ней в другой мир. Хотя кто мог поручиться, что там будет лучше? Скорее иначе или даже хуже. Может, на это она своей бесцветностью и намекала? К тому же хорошие вещи редко так настойчиво к себе манят. А все же измученный разум всегда тянется даже за ложным удовольствием.

Не смея разговаривать, чтобы не нарваться на наказание, они объяснялись жестами, надеясь лишь, что те не будут неверно истолкованы и Самуэль не примет сжатые губы за призыв: «Бей!», а Исайя не сочтет, что стиснутый кулак означает: «Терпи!» Но они знали друг друга слишком давно, чтобы так ошибиться. И ставили желаемое выше очевидного, чтобы не думать — чтобы не сдаться. Не могли они сдаться сейчас, после всего, что случилось, после того как, к собственному изумлению, умудрились настроить против себя всю плантацию — и тубабов, и всех, кто недалеко от них ушел.

Проклятие, даже цветы их осуждали. Одуванчики покачивали головками — не под порывом ветра, нет, лишь от того дуновения, что создавали в воздухе, проходя мимо них, Самуэль и Исайя. Молочай отворачивался. Лишь любопытные физостегии, прозванные в народе смиренными, провожали их вероломными улыбками. Предательство, вот что чуял Исайя, пробираясь сквозь заросли. Может, другим и кружил голову чарующий аромат, он-то знал, чем на самом деле пахли эти цветы. И Самуэль тоже.

Исайю теперь так и подмывало заорать, бросить бесполезное сопротивление и повалиться на землю. Он вдруг осознал, что именно сопротивление презирали тут больше всего. Но молчаливым согласием ты навлекал на себя лишь больше непосильной работы и дороже платил за ошибки. Сдаться сейчас означало бы рухнуть натруженными коленями на мягкую траву, удариться разрывавшейся изнутри грудью о землю. И пускай он лежал бы всем на обозрение задницей кверху, зато смог бы хоть на секунду отдышаться, закрыть глаза и улыбнуться — вымученно, но улыбнуться. Хоть крошечная, а все же радость. Исайя ненавидел себя за то, как отчаянно этого желал, но еще больше ненавидел обстоятельства, которые его к этому вынудили.

Самуэль ни за что не признал бы, что мечтает о том же, а потому ненависть его не обращалась на самого себя. И закрывал глаза он лишь для того, чтобы вообразить, какими замысловатыми способами ее выплеснет. Не от одной только боли стискивались его зубы и сжимались кулаки. Пускай он горбился, это не значило, что он не видит их лиц. Вот для чего он вздергивал подбородок, призывая Исайю перевести измученный взгляд на толпу, наблюдавшую, как они, словно два белых жеребца, запряженных в королевский экипаж, волокут повозку по Пустоши. Они толклись возле финиша, и от зрителей на скачках отличались только тем, что некоторых пригнали против воли. В определенном смысле, наверное, это и были скачки.