Пророчество Асклетариона

Максим вытащил ложечку из пустого стакана, которая противно дребезжала о стекло.

– Правда – она одна: и для императора, и для звездочета. Она же – правда…

– Так вы сказали, что он ему мешок золота предлагал… Зачем? Чтобы услышать правду?

Художник улыбнулся, покачал головой:

– Чтобы не слышать её… Император не хотел слышать ЭТУ правду…

– А что же он тогда хотел?

– Хотел, чтобы Асклетарион слукавил, соврал, проще говоря, придумав ту правду, которую цезарь хотел от него услышать…

Любаша, задумчиво глядя на пробегавшую цепочку желтых огней, сказала:

– Ну, и дурак, этот твой звездочет… Сказал бы нужную этому царьку правду зато мешок бы золота получил! Это не четыре тысячи в месяц, за которые я тут страдаю… Да еще моя напарница, Наташка, чем-то траванулась… В железнодорожную больничку уложили с подозрением на дизентерию. А я тут одна, как пчелка, и чай им разноси, и туалеты мой, и с зайцами разбирайся!.. А ревизоры за… одно место возьмут, что я им скажу? Пожалела бедного художника, который купил миллион алых роз и остался без копейки? Что билет с документами и деньгами у него на вокзале украли? Эту правду им скажу? Только она им не нуж-на! Не нужна им моя правда! Им их правду подавай: чтобы в кармане густо звенело, чтобы они только в поезд сели, а звонкая копейка уже им капала… Я им в ножки брошусь: «Не углядела, родненькие!..». А им моя повинная головушка ни к чему. Они мне за провоз безбилетника по своей правде протокольчик выпишут, а моё начальство с меня премию снимет. Вот вам и правда. А на одну зарплату проводницы пассажирского, не фирменного, не проживешь. В магазинах-то даже подсолнечное масло вдвое подорожало! Что у них там – семечки кончились?

Проводница с каким-то ожесточением бросила ложку опять в пустой стакан, и та жалобно стала звякать на стыках рельсов – поддакивала, жалела так свою бедную хозяйку.

– Вот она, моя правда! И всё, заметь, за те же четыре тысячи! А в магазинах цены-то!.. Цены!..

Она перевела дух, глядя на разложенные рисунки Максима.

– Я ведь не художник, деньги рисовать не умею… Это тоже правда.

Он вздохнула, отходя сердцем:

– Вот и выходит, что у каждого – своя правда. У императора – своя, у художника – своя, а у Любки-проводницы – своя… И они никогда не пересекутся во времени и пространстве. Потому что я не хочу знать его правды, а он – моей. Выходит, правильно, что казнил твой цезарь этого правдолюбца, Аксл… Как его?

– Асклетариона, – подсказал Максим. – Никто не запоминает его имя с первого раза…

Максим снова вытащил дребезжащую ложку из стакана.

– А знаешь, ты права…

– В чем?

– В том, что каждому удобна «своя правда», которая вовсе не правда… Своя версия. Не более того. А голой правды люди знать не хотят. Зачем им она, такая прямая и неудобная? Только мешается у всех под ногами…

Люба молча встала, взяла пустой стакан в подстаканнике и, задев Максима острыми коленками, вышла в коридор. Зажурчал кипяток из краника титана.

– Жить и думать о жизни нужно легче. У сытого – своя правда, у голодного – своя, – улыбнулась Любаша, занося в купе стакан кипятка. Я же вижу, как ты на пустой стакан смотришь… Сейчас, мой первый в жизни зайчик, будем чай пить. С печеньями. Чаю хочешь?

– Хочу, – сказал Максим правду. – И от того, чтобы на зуб чего-нибудь положить, тоже не откажусь.

– Вот это по-нашему! Режь правду-матку, когда в животе пусто… Голод – не тетка, пирожка не даст.

Она достала второй стакан, лимон, начатую пачку печенье и, подумав немного, вытащила еще не начатую палку копченой колбасы.

– Ешь, – сказала Любаша. – И не стесняйся, располагайся поудобнее, ноги только подбери, а то я о твои башмаки постоянно спотыкаюсь.

В проеме двери нарисовалась плоское, как блин, лицо женщины в лампасах. Общественница, подозрительно осмотрев чай и закуски на столике служебного купе, ехидно спросила, нажимая на «р», прорычала тигрицей:

– Р-р-разбираетесь? Ну-ну… Помощь не нужна?

– Не нужна! – не очень вежливо ответила Любовь Ивановна. – Р-р-разберемся. Отдыхайте, граждане пассажиры, большой свет вырубаю…

И с треском задвинула заедавшую дверь купе.

Стоявший за её спиной мужичок со спитым лицом народного страдальца, успел жалобно спросить:

– Тула скоро?… Скоко стоять будем?

– Скоко надо, стоко и будем! – спародировала Люба. – Спать, граждане пассажиры! Спать!..

К Любе пришел профессиональный кураж: мол, будут тут указывать всякие!.. Так всегда делала её старшая напарница. И по-другому Любаша пока защищаться не умела.

Она достала перочинный ножик, стала резать колбасу.

– Вам, я вижу, тоже в жизни досталось… – сказала она, пододвигая печенье и аппетитные кружочки поближе к гостю.

– Давайте на «ты», не на дипломатическом приёме…

Она легко согласилась:

– Давайте. А я думала мы давно на дружеской ноге…

– А хочешь, я тебе о тебе расскажу?

– А что ты знаешь? – подняла молодая женщина глаза. – Ах, ты же этот… Звездочет. Ну, давай, ври… Только так, чтобы мне приятно было. Колбасы ешь вволю. У меня еще есть.

Максим пожал плечами.

– Врать-то я, прости, не умею… Даже за колбасу…

Она прыснула в кулачок, пряча от Максима смеющиеся глаза.