Пропуск в рай

В лагере я очень скучал по маме. Помню, когда мама впервые собрала меня в лагерь, то положила мне в чемоданчик смену белья, зубную щетку, мыло, зубной порошок и свое полотенце с вышитыми ее инициалами. Я точно знал, что это мамино полотенце. И я этим полотенцем не вытирался, нет. Я держал это полотенце под подушкой, и каждый раз перед сном его доставал и прижимал к лицу, вдыхая мамин драгоценный запах. И при этом я тихонько всхлипывал и шептал: «Мама, мамочка… зачем ты меня сюда отправила? Обещаю тебе, что буду вести себя хорошо, буду слушаться… Забери меня поскорее!..»

Да, я был маменькиным сынком. У меня ведь не было папы. И про папу мне мама никогда ничего не рассказывала. И она запрещала мне наводить о нем справки, делать запросы. Впрочем, об этом я уже рассказывал. Для меня слово мамы всегда было законом. И сейчас все ее запреты остаются в силе. Я и сейчас, спустя много лет, на закате жизни – седой, больной, старый – я и сейчас остаюсь послушным и любящим маменькиным сынком, хотя мамы давно уже нет на свете.

Но она мне снится каждую ночь, честное слово.

Нет, вру. Почти каждую ночь.

Нет, вру. Она снится мне очень часто. Вот вчера, например, мама мне опять приснилась.

Прения сторон

– Ну, развел мелодраму… Может, хватит? – проворчал прокурор. – Сколько можно размазывать по тарелке эту сладкую манную кашу?..

– Да он даже сейчас, даже здесь, на Страшном суде, не может сказать ничего всерьез в свое оправдание, – буркнул судья. – Прикидывается младенцем, маменькиным сынком…

– А может, он просто впал в детство? – предположил адвокат. – Может, это старческий маразм, деменция – и мой подзащитный нуждается в снисхождении? Может, следует провести судебно-психиатрическую экспертизу?..

– Да он сам психиатр! – хмыкнул прокурор. – Он тут может хоть Альцгеймера изобразить, хоть Паркинсона… Вот и морочит нам головы, пытаясь разжалобить своими детскими комплексами. Для него нет ничего святого! Он никогда не верил ни в Бога, ни в черта!

– Это неправда, – прошептал я. – Мне кажется, иногда я верю в Бога… но, к сожалению, Он в меня не верит… Мне так кажется…

– Вот видите, – ткнул в меня пальцем судья. – Он даже тут ломает комедию. Для него всё является лишь поводом для насмешки. Он не уважает ни своих родителей, ни Родину, ни своих вождей… У него дома, на кухне, стоит керамический бюст Путина в виде солонки… Разве это не кощунство?

– Ну а разве это не забавно? – смущенно улыбнулся я, и признался, чуть не плача: – Когда-то я очень любил Сталина… честное слово! Правда, это было очень давно. Я был совсем маленький, портрет Сталина висел у меня над кроваткой – и каждый раз перед сном я молился молча, едва шевеля губами: «Милый Сталин, верни мне моего папу… Дорогой Сталин, пожалей меня и мою мамочку…» Конечно, потом, с годами, эта любовь прошла – но ведь не забылась! Первая любовь не забывается!

– Ой, не надо, – отмахнулся судья. – Кончай пудрить нам мозги. Может, ты и Ленина любил?

Кафе на Никольской

– Ленина я уважал, – сказал я. – Очень долго уважал. Однажды мне даже довелось с ним встретиться…

– Ну что ты мелешь?! – возмутился судья. – Ты родился, когда Ленин уже много лет лежал в мавзолее… Как ты мог его видеть? В гробу?

– И в гробу видел. И наяву, – сказал я совершенно серьезно. – Это было в мой последний приезд в Москву. Проживал я тогда в Переделкино, в писательском доме творчества, сладко спал под пение соловьев, по утрам завтракал в полупустой столовой, а днем уезжал в столицу, гулял по музеям, по выставкам. Решил как-то посетить мавзолей – но в тот день там почему-то было закрыто. Санитарный день, вероятно. Пройдясь вдоль захоронений в кремлевской стене, я вышел на Никольскую улицу (это рядом с Красной площадью) и решил перекусить там в кафетерии. Сижу, ем куриный суп с лапшой, пью зеленый чай с лимоном, похрустываю печеньем с изюмом… И вдруг вижу – в кафе заходит Ильич!

– Что за бред?.. – прошептал прокурор.