Пронзающие небо

Алёша вдыхал вуали, чувствовал, что тело его отравлено, что очень дурно то, что он находится в этом месте, но и развернуться и уйти у него не хватало воли — азарт, жажда узнать, что же это за «ночь», не покидали его. Постепенно вуали начали складываться в некие неясные пока образы, и юноша пытался понять, к чему всё это — но всё это было настолько необычно, что никаких мыслей и не было — хотя нет — мысли всё-таки были, но они неслись в лихорадочном, стремительном вихре, словно буря снежная, и совершенно невозможно было за ними уследить… Единственное он осознал совершенно точно: то, что происходило в этой комнатушке происходило и в бессчётном множестве иных комнатушек, со всеми теми карликами, которые благодаря своим «шедеврам» — четверостишиям прорвались…

Меж тем, мрак сгущался, и в конце концов действительно наступила ночь, в которой, однако, всё было отчётливо видно. Алёша счёл за благо отойти к бугристой стенке, вжаться в неё. К этому времени стало видно, что все бывшие там вуали складываются в две фигуры — одна фигура была согбенная, явно слабая, другая — высокая, стройная фигура, в которой Алёша сразу признал девичьи черты. Вдруг — хлопок; и две фигуры со скоростью ураганного ветра разлетелись, заняли исходные позиции в той драме, которую им предстояло разыграть; и девичья фигура оказалась рядом с карликом, и даже отнесла его на несколько шагов назад, к самому порогу. Согбенная фигура, в котором теперь можно было различить старика, оказалось у столика, за которой он вцепился дрожащими пальцами и жалостливо, слёзно стенал. Вот раздался его вскрик:

— Сердце моё! Сердце! — и он действительно схватился за сердце и ещё больше скрючился.

И тут раздался девичий голос — про этот голос можно было сказать, что он был знойным, страстным, этот голос завлекал — он был по своему красив, строен, но в нём была некая нехорошая сила (Алёша сразу почувствовал, что нехорошая — только вот ещё не мог объяснить, что в нём такого плохого).

— Наконец-то, но кто здесь…

Он вновь метнул взгляд на карлика… впрочем он уже был не совсем карликом — он был густо увит клубами, и кажется, его фигура выросла, была уже почти вровень с девушкой. Вот раздался его голос, в котором звуки пищащие и звуки басистые причудливым образом перемежались, образовывали какофонию в которой с трудом можно было разобрать:

— А-а — это старик, он… он так… Ничтожество! Да — сущий пустяк! Даже и не понимаю, что он здесь ошивается!..

— Так прогони же его… Ведь мы же должны остаться наедине…

В это время сгорбленная фигура кое-как обернулась к ним, и раздался голос такой добрый, и в то же время — такой болью наполненный, что у Алёши невольно выступили слёзы.

— …Сыночек, сыночек… Прости ты меня — опять сердце прихватило; и вот где-то в твоей комнате склянку с зельем обронил… Ты извини меня, старого… Извини, извини, пожалуйста, сыночек… Ты только помоги мне ту склянку найти…

Было видно, как фигура девицы весьма ощутимо дёрнула растущий контур, прошипела своим страстным голосом:

— Неужели ты позволишь, чтобы он отнимал Наше время?.. Прогони его!.. Пусть переждёт…

Девица, увлекая расплывчатую фигуру сделала несколько шагов к кровати, которая прежде была совсем не большой, но теперь прямо-таки на глазах разрасталась, занимала главенствующее место, оттесняла старичка вместе со столом.

И теперь Алёша понял, что плохого было в голосе этой девицы: голос, страстью своей буквально завораживал и невозможно было этому голосу противиться — огромная, колдовская, и в то же время звериная страсть. Её шёпот буквально впился в Алёшину голову, а он в ответ впился в неё глаза (да — её полуобнажённое тело было прекрасно):

— Выгони же это старика…

— Сыночек… — тихий, мученический шёпот. — Тут же недолго искать, ты загляни только, она или под кроватью или…

И тут страстная красавица обняла расплывчатую фигуру:

— Ну же, любимый… Долго мы будем терпеть этого… Я молю тебя… Ради меня… Ради моей любви…

Тогда расплывчатая фигура издала страстный стон, и начала надвигаться на старца:

— Иди вон! Я тебе говорил — не ходи со мною! От тебя только вред! Иди! Не мешайся! Переждёшь со своим сердцем!..

— Сынок… — в голосе был и упрёк, но и любовь великая. — Ты же знаешь: только лишь для того, чтобы тебя уберечь, пожертвовал я своим сердцем. Вспомни — ещё месяц назад я был силён, но, чтобы твою злобу остановить делился кусочками своего сердца с медальоном ненавистным… — тут старец схватился за сердце, застонал мучительно. — Не изгоняй меня, помоги. Если ты справишься сейчас — это придаст тебе сил; от доброго поступка душа твоя растает и сможешь ты дойти до чертогов Снежной Колдуньи…

— Довольно, не слушай его — только я одна могу тебя отогреть… — это страстный шёпот, и жаркий поцелуй.

— Ещё раз говорю — иди отсюда, старик! Никто не заставлял тебя идти с нами в дорогу, сам напросился — ну а теперь — поплатишься сполна…